Историк Павел Котляр: об Иосифе Бродском, музее «Полторы комнаты» и о том, как смотреть на прошлое

Павел Котляр — историк, экскурсовод, куратор культурных проектов, первый арт-директор культового музея Иосифа Бродского «Полторы комнаты». В Томске он провел несколько дней — приезжал по приглашению Томского областного краеведческого музея.

Мы встретились и побеседовали о томских впечатлениях, почему придумать проект не менее важно, чем найти на него средства, в чем необычность музея «Полторы комнаты» для Петербурга, что люди ждут от экскурсий и какими наш герой видит музеи будущего.

— Павел, в Томск вы приехали в Краеведческий музей?

— Да, и за это приглашение его директору Дарье Соловий очень благодарен. Есть задача обмена опытом, и я буду рад, если мне удастся быть полезным музею.

— О чем вы рассказывали на своих лекциях в краеведческом?

— Было решено, что в музее нужна большая стратегическая сессия. Вместе с коллегами мы обсуждали, каким может быть Томский краеведческий в плане новых экспозиций, идей и тех продуктов, которые музей может предлагать городу. То есть широкий спектр тем. У нас были не только лекции. Я рассказывал с примерами, в том числе из своей практики, что мы видим, анализируем сейчас и в России, и в мире. Мы смотрели, что из этого вдохновляет музей и применимо в его практиках. Конечно, это был диалог. Эта история не про абстрактную рамку, которая прикладывается где угодно. Везде своя специфика, универсального рецепта нет. Поэтому для меня было очень важно находиться в Томске несколько дней. Да, всего лишь несколько дней, но я приступил к разговору, уже будучи человеком, который понимает, где в городе находится река и как она называется. Это уже что-то.

— Раз вы в Томске уже несколько дней, то какие-то наблюдения, ощущения от города у вас уже есть?

— Боюсь, не буду оригинальным. Очевидно, что Томск — это интеллигентный город, живое университетское, научное лицо здесь определяет очень многое и сочетается с деревянной архитектурой как наследием. Город не просто не безликий — его образ очень яркий, необычный, привлекательный. Не везде среда сохранилась так ярко.

Для человека, живущего между Петербургом и Москвой, как я, есть некий общий образ Сибири. Когда оказываюсь здесь, всегда просто физиологически ощущаю, что я в центре какой-то гигантской суши, вокруг немыслимые пространства. В них можно погибнуть, но при этом ты погибнешь в центре. В Петербурге есть вода, водный путь сразу в море, там чувствуешь, что ты на краю. А здесь все по-другому. Сурово. Честно.

— Вы говорите про Сибирь со знанием дела… У вас уже были какие-то сибирские проекты, вы здесь бывали?

— Среди культурных проектов, в которых доводилось участвовать, — конечно, легендарная Красноярская книжная ярмарка (КРЯКК), к сожалению, сейчас не действующая. Ещё скажу про Иркутск — горжусь дружбой с иркутскими коллегами, несколько раз наблюдал, как они делают свои проекты, доводилось участвовать в конференции, в семинарах. Понятно, что это знакомство совсем по касательной, но, тем не менее, какое-то представление у меня как у историка, в том числе, об Иркутске есть. Естественно, пока ты не увидишь в реальности территорию, какая она сейчас, ходить по гугл-картам и по-другому знакомиться онлайн с городами бессмысленно. Не сработает — надо всё увидеть вживую.

— Если вернуться к вашему сотрудничеству с томским музеем — это частая история, когда вас приглашают в разные города, есть запрос на такую работу?

— Есть, но это не так часто реализуемо, потому что, помимо приглашения, надо еще организовать и сам визит, и сотрудников музея. Благодарен Томскому краеведческому не только за эту возможность, но и за желание что-то переосмыслить в диалоге, о чем-то поговорить. Это ценно.

Запрос на подобные вещи есть преимущественно у краеведческих музеев, потому что они в своих городах главные музеи. Идентичность человека формируется не абстрактно существующим где-то Эрмитажем, который один на всех и который, скорее, «где-то» на картинке, а местными музеями — это музей на производстве, в областном центре или в небольшом населенном пункте. Получается, что эта музейная сеть — ключевая. По разным причинам, финансовым в том числе, она не может бурно и быстро развиваться.

Постепенно коллеги приходят к запросу, что нужен нетипичный подход. К примеру, сейчас есть отдел природы, отдел археологии, этнографии, революции, но все это надо как-то менять, говорить другим экспозиционным языком. Чтобы музей стал точкой притяжения и для молодежи, и для остальных. В Томске этот запрос тоже есть. А ресурсы — не только фонды музея, но даже, в первую очередь, история Томска и сам город, что он собой представляет.

— Какие примеры новых подходов в работе музеев можно привести?

— В первую очередь в новых музеях обращаешь внимание на архитектуру, дизайн, свет. На то, какое это пространство впечатляющее, дружелюбное, что это не стандартные витрины в неких помещениях, а продуманная сценография пространства, его архитектура и драматургия.

Но я уверен, что ключевые успешные музейные проекты в своей основе имеют интересную идею, концепцию, исследовательский вопрос и попытку уйти с накатанной колеи, когда ты видишь исторический сюжет привычным способом.

В Петербурге, в музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, мне довелось вместе с коллегами реализовать ряд проектов. И тот, которым можно гордиться, — это «Натюрморт» Иосифа Бродского. Это буквально груда вещей, ему принадлежавших. Их можно было просто предъявить — мол, вот жизнь Нобелевского лауреата в предметах. А можно создать некое высказывание.

Вместе с архитектором Сергеем Падалко мы сделали такую инсталляцию, когда стихотворение Бродского «Натюрморт» превратилось буквально в экспозицию «Натюрморт». Это живая картина из множества вещей, бывших частью его жизни.

— Но насколько подобный опыт можно тиражировать в регионах?

— На семинарах в региональных музеях часто возникает диссонанс, когда приезжают специалисты и рассказывают, как прекрасно в славном городе Париже делаются выставки с участием всего мира.

Надо смотреть, что применимо.

Я думаю, подобная экспозиция, когда ты размышляешь, как представить вещь, принадлежавшую известному человеку, показывает, что необязательно нужен хронологический порядок, что это может быть полухудожественное высказывание, что предметы можно как-то смешать.

Будущее — оно за определенной свободой размышления, нешаблонностью подхода и отказом от привычных схем. Я уверен, что в одной витрине может соседствовать, если это оправдано идеей, а не просто винегрет, и археологическая находка, и предмет двадцатого века, и произведение искусства. И они могут быть в диалоге.

— Если продолжать тему Иосифа Бродского, то вы были арт-директором петербургского музея «Полторы комнаты». Я попала туда не с первого раза — билеты нужно брать очень заранее. Неизбежно ли любой музей, связанный с Бродским, стал бы в Петербурге таким популярным?

— Хороший вопрос. С одной стороны, у Бродского, особенно в Петербурге, просто абсолютная популярность, граничащая с безумным почитанием. Если бы это был музей кого-то другого из литературной среды, то вряд ли возник такой эффект.

Но, безусловно, большое внимание — результат осуществленного формата.

У музея сложная история — с конца 1990-х Фонд по созданию музея Бродского во главе с Михаилом Мильчиком выкупал комнаты той самой коммунальной квартиры, расселял [жильцов]. Это заняло долгие годы. Поскольку квартира расположена в старинном большом петербургском доме, было много разных нюансов.

В 2017 году, можно сказать, на финальном этапе, к музею присоединились я и Максим Левченко, сегодняшний директор и основной инвестор. Мы в течение трех лет, с 2017 по 2020 год, работали вместе с коллегами над созданием музея.

Пять лет — с той поры, когда он открылся — его эксплуатацией занимается уже следующая команда. Их можно только поздравить, потому что они продолжают расширяться, у них всё больше новых пространств и новых проектов.

Если говорить про суть музея, то главное — удалось принять правильное решение, что пространство, в котором Бродский жил с родителями, не стало классическим «историко-литературным мемориальным музеем-квартирой Бродского И. А.» (он бы состоял из мебели и разных предметов, приобретенных в комиссионных магазинах, потому что здесь стояли похожие). Это музей текста — «Полторы комнаты» Иосифа Бродского.

Переход к другому формату, он на самом деле сложный, особенно для Петербурга, очень консервативного города, в плане ярких музейных проектов сильно уступающего и Москве, и регионам.

В регионах много что происходит. Владивостокский музей Арсеньева блистательно работает. То, что в Нижнем Новгороде делается, это просто мирового уровня вещи. А в Петербурге есть дворцы, а есть квартиры — буквальный подход.

Поэтому было и сопротивление, и непонимание разных групп людей в момент определения формата. Но популярность этого музея обеспечена еще и форматом, а не только обожанием Бродского.

— Почему вы с музеем расстались?

— Главной задачей было сделать.

Эксплуатация — это совсем другой процесс. Хотя эксплуатация — слово хозяйственное, грубое. В музее идет развитие.

Но в начале было важно высказаться в экспозиционном смысле.

Я убежден — хорошо, что вещи Бродского хранятся в музее Ахматовой.

А пространство — это музей «Полторы комнаты». Если бы коллекция и пространство соединились, то неизбежно «Полторы комнаты» заполнили бы витрины, вещи и того эмоционального эффекта пустоты, который там есть, не возникало.

— Другие проекты, связанные с Бродским, у вас есть?

— Та коллекция его вещей, которая есть в Фонтанном доме, нуждалась в переосмыслении и во временных выставках. Появилась экспозиция «Натюрморт».

В этом году был большой проект «Небытие на свету», посвященный 85-летию Бродского. Все это способы для меня «довысказаться» по теме. Канон памяти о Бродском, высокопарно говоря, еще не сложился.

Он 1940-го года рождения, фактически наш современник. Есть много людей, с ним напрямую связанных. Он — первый классик эпохи интернета, не навязанный школьной программой, не бронзовый, без пьедесталов по всей стране. Этот процесс очень живой.

— А «Натюрморт» — постоянная экспозиция?

— Да, и эта сверхконцентрация вещей Бродского производит впечатление.

Я рад, что, несмотря на необычность формата, отклики у посетителей в основном положительные. Реакция могла быть разной, в том числе консервативной.

На самом деле, это даже более радикально, чем пустота «Полутора комнат». Там ее можно объяснять отсутствием коллекции.

А когда ты приходишь в государственный литературный музей и ждешь, что тебе расскажут жизнь человека в хронологическом порядке, будут какие-то предметы, а видишь «Натюрморт» — груду вещей в темной комнате, которая буквально составлена, как хаос воспоминаний, тебе говорят: «Мы, конечно, можем рассказать, что здесь откуда и какую часть жизни Бродского занимало, но лучше, чтобы вы художественно посмотрели, как на произведение в целом». И подумали про свой «натюрморт», про то, как вещь переживет человека.

То есть буквально удалось отразить стихотворение «Натюрморт» — и текст, и экспозицию, потому что чаще всего это разделяется.

Когда люди приходят в музей, где идет речь о литераторе, это обычно удовлетворение бытового любопытства, как кто жил.

То есть в музее например, Достоевского, не получишь понимания «Братьев Карамазовых» — на выставке их не прочтешь.

В то время как в художественный музей ты приходишь и видишь картину.

В литературном не так: текст в музее не предъявишь, только личные вещи.

А в случае с Бродским в «Полутора комнатах» главное — это текст и название текста, это эссе, где рассказывается о его детстве, о родителях и подчеркивается, что возвращения туда нет.

В музее тоже нет никакой театральной имитации — это пустота. Текст. «Натюрморт» — тоже текст, одноименное стихотворение Бродского. Это главный экспонат пространства. Когда его читаешь и сопоставляешь с массой вещей, то понятно, о чем речь.

— Долгие годы вы работали в Петергофе и занимались научной основой реставрации. На чем она обычно базируется? Это неизведанная для многих сфера.

— Она безумно интересная. Я историк, но при этом всю жизнь работаю в музеях. Реставрация на самом деле близка к ним. Это ощущение истории на кончиках пальцев.

Вот она, реальность: то самое здание, дверная ручка, которой 200 лет. В этом есть петербургский флёр, там много объектов культурного наследия.

Впрочем, в Томске около тысячи зданий-памятников, как мне сказали, а в Петербурге почти восемь с половиной тысяч — это сопоставимо. Уверен, здесь коллеги работают схожим образом.

Когда необходима реставрация здания, готовится обширная историческая справка. То есть собирается в разных источниках весь материал о его прошлом. Это не только письменные источники, какие-то воспоминания, дневники — их как раз довольно немного. Важнее старинная архивная графика — планы города, карты, архитектурные чертежи самого объекта. Если еще есть обмеры, это просто идеально. Это фотографии и фотофиксация, визуальный материал. Можно найти архитектурный элемент, который нигде больше не отражен, на репортажной фотографии. Это требует непубличной архивной работы.

Помимо визуальных материалов, надо еще искать делопроизводственную переписку.

В Петергофе, в Царском Селе, где я работал, это проще, потому что ты понимаешь, какие госучреждения отвечали за эту стройку, что надо идти в фонд Министерства Императорского двора. Эти документы хорошо сохранились. И ты ищешь папку со сметой на строительство дворца или изменение отделки Кленовой гостиной, где проводила вечера императрица Александра Федоровна. Сопоставляя письменные и визуальные источники — когда ты понимаешь, из какого материала был сделан этот балкон, была ли резьба и так далее — ты сращиваешь информацию в единый текст. На его основе проектировщик вместе с музейщиками формирует проект реставрации или воссоздания.

Мне повезло, что совсем в юном возрасте довелось к этому иметь отношение, причём на таких великолепных памятниках. Петергоф, Царское Село — это исключительное наследие.

Но плохо, когда ты кроме него ничего не видишь. Важно приезжать в разные города и в регионы.

Например, в Петербурге деревянной архитектуры почти нет. Петербургские реставраторы далеко не всегда могут быть полезными томским коллегам. Людям, имеющим опыт спасения деревянных уникальных зданий, есть что рассказать в Петербурге.

— Если говорить про такую часть вашей работы, как экскурсии, лекции, то какие темы востребованы, что людям сегодня интересно, чего они ждут?

— Востребован формат, который можно назвать «прочтение» — прочтение архитектуры города, прочтение выставки. Когда мы вместе пытаемся считать какую-то информацию, какие-то смыслы, которые заложены или которые привнесем мы.

Экскурсия как способ передачи информации от экскурсовода к зрителю устарела, потому что сейчас совершенно другое информационное пространство. Мы можем любую информацию найти в своем смартфоне. Убежден, что осмысление и обобщение — это две главные цели для экскурсии.

В лекциях людей привлекает то же самое. Просто другой жанр: вместо фасадов зданий на улице у тебя слайды за спиной. А задача — также показать и вместе поразмышлять, чтобы это было именно живой мыслью. Это, наверное, и есть главное, к чему стоит стремиться.

И нам, музейщикам, экскурсоводам, лекторам важно уйти от иерархичности. От «я все знаю, я сейчас вам скажу, вы должны это помнить». Вижу, что это происходит, чему очень рад.

Сегодня много частных инициатив — экскурсоводов, блогеров, групп энтузиастов, которые спасают старые здания, в том числе и в Томске: тот же «Том Сойер Фест» очень известен.

Так рождаются известные истории, когда люди, не имея искусствоведческого образования, но обладая живым взглядом, занимаются историческим и культурным наследием, транслируют это человеческим языком. Иногда потом проекты превращают в книги.

— Бывало ли, чтобы во время лекций и экскурсий на вас влияла какая-то реакция, мнение участников?

— Конечно. За что я люблю экскурсионную и лекционную историю: ты сразу видишь реакцию. Когда написал текст, по количеству просмотров можешь понять, что это читаемый материал, но сам процесс чтения ты не видишь. Тем более когда в академической среде пишешь книгу — у тебя довольно узкая все равно аудитория. А здесь прямая реакция, и она тебя вдохновляет и становится такой «питательной средой». Кто-то может обратить внимание на то, что ты не заметил, кто-то что-то рассказывает из опыта своей семьи.

Помню случай, когда у нас в саду Фонтанного Дома появилась инсталляция с металлическими буквами на тонких металлических прутьях. Они будто растут из земли, как спицы печатной машинки, и получается «куст», у которого вместо почек и цветочков буквы — звучит странно, но выглядит очень хорошо.

Мы долго не могли понять, как это назвать. Архитектор Сергей Падалко, который это создал, шутил: «Много букав». Я всё думал, думал… И из музея как раз выходил посетитель, он посмотрел в эту сторону и сказал: «Ой, интересно, фонтан букв!» И пошел дальше.

Теперь инсталляция называется «Фонтан букв». Это точнейшее просто название.

— Когда вы упоминали Нижний Новгород, Владивосток как города, где очень крутые музейные проекты, то почему они там появились? Всё-таки ключевое — это люди, которые их делают, или от географических и финансовых особенностей никак не уйти?

— Когда начинаешь об этом рассуждать, всегда подбираешь аккуратно слова. Потому что понимаешь: у тебя так жизнь сложилась — ты родился в определенном городе.

Важно не уйти в интонацию в духе: «В любых условиях можно сделать круто» — потому что все-таки условия часто жесткие, зачастую речь идет о выживании, это касается не только финансов, но и кадрового голода, и необходимости изменения мышления.

Кстати, много проектов, обеспеченных бюджетом, в итоге получаются неинтересными. Придумать не менее важно, чем найти средства.

Опыт показывает, что историческое культурное наследие важно как мощный, разнообразный ресурс.

Применительно к Томску — оно здесь фантастически интересное. Ресурс воли — политической, финансовой — легче достижим, чем придумывание наследия там, где его нет. Главное — есть о чем говорить, столько замечательных людей, героев, необычных сюжетов и пересечений. Осмысляя их, что-то об этом придумывая, можно создавать проекты.

Многие уже реализуются. Я был в «Профессорской квартире», в Музее деревянного зодчества. Видел проект, который филиал ГМИИ имени Пушкина реализовывал в самой экспозиции. Он очень хорошо сделан, на высоком уровне.

Когда в резных окошках появляются арт-объекты, это не требует большого бюджета. Это именно вопрос ракурса. Зависит от оптики, от того, как ты смотришь.

Поэтому важно общаться, ездить друг к другу, дружить. Каждый что-то приносит свое и что-то видит.

Например, в Томске я в роли экскурсанта. Я восхищаюсь всей деревянной архитектурой города, но не могу понять, почему нечетное количество окон на фасаде и они не отцентрованы. Для моего петербургского взгляда это странно и сразу бросается в глаза. Вот есть солярный знак, красивая резьба. От центра с одной стороны четыре окна, с другой — три. Причем красиво смотрится, асимметрия не портит облик. Но меня поражает, потому что любое здание в Петербурге будет построено по принципу симметрии. Здесь не так.

Получается, что в общении можно обогатить взгляд друг друга — в Томске коллеги эту особенность не замечали. А я со своей стороны не думал, что может быть по-другому и при этом очень красиво.

— В прошлом году вы ушли в Третьяковскую галерею. Переезд из Петербурга в Москву — это важный шаг?

— В Москве музеи веселее, динамичнее. Я уже многие годы фактически живу на два города, постоянно смотрел, что происходило в Москве, и я благодарен за возможность почти год работать в Третьяковской галерее, отвечать там за лекции, экскурсии, кинопоказы, публичную программу к выставкам. Это был интересный опыт. Великая коллекция, огромный музей.

Самое, наверное, ценное, что я приобрел за то время — общение с коллективом, в том числе филиалов Третьяковской галереи в регионах.

Например, Третьяковская галерея в Самаре — это сейчас один из лучших музеев не только России, но и Европы. Там высочайший уровень. Я не хотел туда ехать, но подумал: не был в Самаре — увижу ее… И был шокирован.

Третьяковка в Самаре — это потрясающе, просто невозможно здорово и очень смело, ярко. Это лишний раз говорит о том, что, несмотря на сложности, разницу возможностей, в регионах есть крутые проекты.

Томск относится к категории городов, где огромный потенциал именно смысла, наследия, истории. При правильном подходе можно получить здесь фантастический результат.

— В Москве безумно много музеев. Какие из не самых известных вы бы рекомендовали посетить, если уже бывал во всех базовых?

— В Москве стоит следить за деятельностью центра «Зотов». Это негосударственный проект, выросший из девелоперского. Был хлебозавод имени Зотова в районе метро «Улица 1905 года». Теперь там блистательный проект. То, что они делают про русский авангард, их выставки, лектории — прекрасны. Советую коллегам, по крайней мере, я так делаю: везде не поездишь, но можно следить за тем, кто что делает. И этим подпитываться. Иногда даже название проекта, который там придумывают, цепляет. В «Зотове» недавно прошла гениальная выставка «Русское невероятное». Это была попытка поговорить о чертах русского менталитета, нашей жизни. Художественно сделано здорово.

А из не настолько крупных музеев очень люблю Московский музей Тропинина и художников его времени. Он небольшой, но там прекрасная коллекция. Если вам интересна пушкинская эпоха, то загляните туда. То, что они показывают — это очень тепло, уютно. И, что важно, музей не слишком большой. Век гигантских музеев, которые невозможно за один визит обойти и тем более как-то осмыслить, наверное, все-таки уходит в прошлое.

— Если человек хочет больше узнать о прошлом, какие труды ему стоит читать?

— Проблема восприятия истории в том, что людям кажется: есть некая правда, которую либо скрывают, либо переписывают. На самом деле представление о прошлом — такой же изменчивый, динамичный процесс, как осмысление нашей собственной жизни. Мы взрослеем, у нас меняется отношение к своим поступкам. Мы их переоцениваем, о каких-то забываем, о каких-то, наоборот, вспоминаем, о каких-то никому никогда не скажем.

Когда я говорил про экскурсии, то упоминал «прочтение». Оно подразумевает перепрочитывание, прочтение разными глазами, поэтому в перестройку выходило безумное количество переизданий историков XIX века — Ключевского, Соловьева, Карамзина.

Казалось, что в советское время были идеологические искажения истории, а, значит, есть некая правда, которая напечатана в традиционных книжках. Сейчас мы их напечатаем, каждый будет иметь такую дома, и мы что-то поймем.

Но все это сильно устарело не потому, что кто-то новый документ нашел, а потому, что каждое следующее поколение, каждая эпоха перепрочитывают прошлое, исходя из своих ценностей, реалий, взглядов.

— В чем все-таки возможно тогда найти опору?

— Я бы находил, как ни странно, даже не столько в трудах профессиональных историков, сколь в искусстве, в литературе, в каких-то образах, которые этот дух прошлого до нас доносят. А для фактологии, конечно, самое интересное — чтение изданных с комментариями источников. Это не значит, что источники и есть правда. Нет. Источники надо сопоставлять, размышлять о них, критически на них смотреть. Но переписка, воспоминания, дневники, документы — это живой голос прошлого. Мне кажется, их читать и смотреть важнее, чем даже книжки определенных авторов.

Для тех, кто ищет именно книги, могу порекомендовать издательство «Новое Литературное Обозрение», там все по делу. Надо только не пугаться слов «нарратив» и «дискурс». У них есть, кстати, научно-популярная серия «Что такое Россия».

И если посмотреть на шорт-листы премии «Просветитель», то нонфикшна на историческую тему очень мало. Если книги про гуманитарное знание, то это, скорее всего, про литературу.

— Как вы себе представляете музей будущего, что будет через 20-30 лет, есть ли какой-то желанный образ?

— Я думаю, что правы те, кто называет себя «центром».

Музей как коллекция, экспозиция никуда не денется, но пространство, куда можно прийти, посидеть с ноутбуком, попить чаю или даже поесть, провести время с детьми — это не механическое добавление какого-то досуга. Дело в том, что это пространство, где происходит много разных событий.

В Третьяковской галерее я очень любил кинопоказы, за которые отвечал. Там кинозалы на 400 мест, оборудованные, где можно смотреть кино, в том числе с пленки. Это разные языки, которыми мы можем говорить. Не обязательно о прошлом. Разговор о прошлом — это всегда разговор о настоящем: нет абстрактного прошлого.

— Что вам хочется сказать напоследок про Томск?

— Сегодня я здесь уже целых три дня. Сказал бы, что у него большой потенциал, но потенциал какое-то плохое слово, оно иерархично. Скажу, что Томск — потрясающий город.

Я со своей стороны буду его упоминать, говорить о нем, советовать тем, кому нужна не легкая прогулка на выходные, маршрут «Москва-Нижний Новгород». Естественно, я обожаю Нижний Новгород. Его легко обожать.

А тем, кто может настроиться на какую-то внутреннюю работу, на принятие сложности нашей страны, нашего прошлого, на многообразие, на вникание в обстоятельства, надо в Томск, здесь все по-другому раскроется.

Я только что был на Самуськом судостроительном заводе.

Это же нонсенс, кому в Петербурге скажи, не поверит никто, что где-то в Сибири есть верфь, где спускают корабли на воду, и у них постоянно заказы. Это расширяет твое сознание.

Кстати, понимаю, это совсем наивно звучит, но я в шестом классе писал реферат, он меня в итоге в историю-то и привел. В той работе я размышлял, умер Александр I или не умер.

— …а уехал в Томск?

— Да, и стал старцем Федором Кузьмичем. Поэтому, когда возникло предложение приехать в Томск, я, может, слишком даже рьяно согласился. Странно выглядит такая экзальтация человека «из дворцов». Но ты понимаешь, что тут на эту историю смотришь совершенно по-другому.

Хочется пожелать удачи Томску как городу, потому что здесь очень хорошо, а может быть просто прекрасно.

Текст: Мария Симонова

Подписывайтесь на наш телеграм-канал «Томский Обзор».