Драматург и журналист Михаил Калужский: о документальном театре и томском «Восстании»

Автор

Мария Симонова

На днях в Томске состоялась премьера документального спектакля «Восстание», в основу которого легли реальные события, происходившие в 1931 году в Чаинском районе. Играется спектакль в необычном пространстве — в Краеведческом музее.

Постановка стала совместным проектом музея и Томского театра юного зрителя. Пьесу о крестьянском восстании в Чаинском районе написал Михаил Калужский. Драматург и журналист с сибирскими корнями давно работает в этом жанре, поэтому мы воспользовались возможностью узнать больше о документальном театре.

Чем он интересен, требуют ли такие спектакли особой подготовки зрителей, как драматурги собирают информацию, мы выясняли у Михаила в стенах Мемориального музея истории политических репрессий.

— Михаил, почему вы обратились к такому жанру, как документальный театр?

— Я всю жизнь занимаюсь журналистикой. И документальный театр для меня — это не столько смена деятельности, сколько смена инструмента. Театр — тоже медиа: как средства массовой информации, книги или, скажем, памятники. Я занимаюсь почти исключительно проектами, связанными с исторической памятью.

— Когда именно вы увлеклись этим направлением?

— Все началось для меня 8 лет назад, когда театр имений Йозефа Бойса открылся своим первым спектаклем в помещении Театр.doc (а весь российский документальный театр вышел, как из гоголевской шинели, из этого театра, из их подвальчика в Трехпрудном переулке). Проект был забавный, не документальный, а интерактивный — спектакль «Общество анонимных художников», где мы с поэтессой Верой Полозковой были соведущими. Несколько лет мы играли этот спектакль. Дальше появились другие проекты, уже связанные с историей. Несколько лет я был куратором театральной программы в Сахаровском центре, и там мы занимались исключительно документальными проектами с исторической проблематикой.

Томский опыт для меня новый: я впервые работаю исключительно как драматург — написал пьесу, и отдал ее режиссеру. Конечно, мы с Вячеславом Гуливицким постоянно общались по скайпу, переписывались, но в целом для меня это абсолютно новый сюжет, мне было интересно, каким получится спектакль.

— Во время работы над пьесой «Восстание» вы вместе с сотрудниками Томского краеведческого музея ездили в Чаинский район собирать воспоминания, изучали архивы… Для документального театра это обычный метод работы?

— Думаю, это принципиально правильный метод. Документальный театр предполагает разные способы и методы работы с материалом. На одном полюсе находится «ортодоксальный вербатим». Этот метод предполагает, что вся группа, создающая спектакль (не только драматург, но и режиссер, актеры), работают с теми людьми, которые дают интервью, становятся для проекта информаторами. Так начинал работать Театр.doc. При таком методе берутся живые голоса людей, которые потом превращаются в персонажей пьесы. Ортодоксальность заключается в том, что ты не меняешь вообще ничего: стилистика, интонация, лексика — все это остается таким, как в интервью. Кроме того, как правило, вербатим предполагает отказ от костюмов, света, грима, это пресловутая «ноль-позиция», когда актер просто становится медиумом, посредником для материала. Другой полюс — это когда ты работаешь с документами, у тебя есть только бумаги или фотографии, ты не слышишь никаких голосов. И когда начинаешь эти документы персонализировать, они обретают судьбу через игру актеров. Между такими двумя полюсами может существовать бесконечное количество гибридных форм.

То, что наша команда делала в Томске — это некий смешанный вариант. Были и интервью в Чаинском районе, и изучение огромного количества документов — писем сотрудников ОГПУ, газет тех дней. В спектакле есть эпизод, когда люди читают «Красное знамя», вышедшее в день начала восстания. Без экспедиции в Чаинский район, многодневного сидения в архивах, ничего не вышло бы. Информации собрали много в спектакль не вошло гораздо больше, чем вошло.

— Есть темы, информацию для которых можно искать бесконечно. Как вы во время работой над пьесой не тонете в материале, находите для себя какой-то предел?

— Проблема выбора вообще одна из самых сложных в нашей жизни. Информации никогда не бывает много, всегда хочется узнать больше, ты читаешь документы: и про исторический контекст, и про то, что происходило в том районе, регионе. А тогда не было еще никакой Томской области, был Западно-Сибирский край. Набираешь, набираешь материал, а потом соотносишь свое постоянно пополняемое знание с фактической задачей. Например, я знал, что спектакль будет играться в небольшом музейном пространстве, в котором невозможно разместить много актеров, большой сцены не будет. Остановить сбор информации — это всегда момент некоторого насилия над собой. Другое насилие осуществляет дедлайн. Ты знаешь, к какому дню должен отправить текст в Томск. Хотя, естественно, у меня было несколько вариантов. Потом, когда Гуливицкий начал репетировать, я снова специально перерабатывал текст.

Не все можно сыграть, документальный текст актерам трудно присвоить. Тем более если они воспитаны в традиционном театре. Это не плохо, просто они работают совсем в другой эстетике. Конечно, разыгрывать документ чрезвычайно тяжело, особенно если прежде у артистов не было такого опыта работы.

— Что сегодня происходит в России с документальным театром?

— С ним все хорошо! Его много, он живет в разных местах. Это не только Театр.doc. Есть проекты в Петербурге, в других городах. В школе-студии МХТ документальный театр стал важным методом работы с актерами на курсе Дмитрия Брусникина. Есть любопытные вещи, связанные с документальностью в разных проявлениях. В Петербурге проводится замечательный фестиваль «Точка доступа», это театр в нетеатральных пространствах. В России стали популярны бродилки, любопытная форма, когда невыдуманное естественное городское пространство становится местом действия спектакля. У тебя в наушниках при этом может звучать документальный или вымышленный текст.

— Предполагает ли документальный театр определенный политический акцент?

— По-моему, всякий документальный театр — политический. Не в том смысле, что он остро реагирует на результаты вчерашних выборов, а в том, что имеет дело с критическим отношением к действительности, предлагает зрителям немного другой взгляд. В результате акта коммуникации, которым является театр, ты иначе воспринимаешь социальную реальность.

— Требует ли этот жанр от зрителя другой подготовки, чем более привычные спектакли?

— И нет, и да. Нет в том смысле, что каждый человек может прийти и посмотреть любой документальный спектакль, и оказаться им задетым. С другой стороны, мы так или иначе приходим в театр подготовленными, приносим свой культурный багаж, свои знания. Но не считаю, что есть какая-то специальная подготовка, кроме нашей естественной человеческой вовлеченности и любопытства, готовности воспринимать нечто прежде невиданное и неслышанное. Например, если вы идете в оперу, то можете почитать заранее биографию композитора, а можете просто слушать слаженность оркестра и голоса.

— В Томске после премьерных показов «Восстания» были дискуссии со зрителями. Насколько такие обсуждения значимы для документального театра?

— Это чрезвычайно важная вещь. Мы тоже так часто делали в Сахаровском центре. После спектакля у зрителя, вероятно, останется чувство дискомфорта. Считаю, любое сценическое произведение искусства имеет смысл только в том случае, когда человек уходит после него не таким, каким пришел. В этом смысле дискомфорт — важная составляющая зрительского опыта. И дискуссия, особенно когда речь идет о новом материале, который, как мы убедились, далеко не всем томичам известен.

Обсуждение — важный способ продолжить то, что уже случилось во время спектакля. Для музеев, театров это шанс понять, как проект может жить дальше. Нечасто слышишь непосредственную реакцию зрителей, причем ее вызывает что угодно. И то, как сделан спектакль, и значимость самой темы.

— Вы выросли и достаточно долго жили в Новосибирске, год учились в Томске. Повлияли ли сибирские корни на вас-драматурга?

— Мое острое ощущение родины связано с Новосибирском, это место, где я вырос и сформировался. Томск тоже чрезвычайно важен, я провел здесь прекрасный год юности, когда мне было 18 лет… Он для меня не просто еще один город, расположенный неподалеку от моего родного. Особое отношение к Сибири есть, но не думаю, что корни как-то влияют на мою работу, определяют меня как пишущего человека. Я жил в разных местах, предполагаю, буду менять города и дальше, мне это нравится.

— Вы достаточно часто бываете в Томске. Какие у вас сегодня от него впечатления?

— У меня к Томску отношение не критическое, я люблю сюда приезжать, поэтому мне трудно его рационально оценивать. Наверное, его воздух не столь чист, как в других городах мира. Но это не главное. Для меня Томск — место специфической социальной организации, город, где много вузов, молодых людей, где нет тотально победившего в Москве невроза. Я себя очень комфортно здесь чувствую. Замечаю, в городе появляется что-то новое, но мне симпатичнее обнаруживать неизменные вещи.

— Что можете сказать о Томском краеведческом музее, где вы в этот приезд провели немало времени?

— По-моему, он один из лидеров по придумкам, инновациям, идеям, которые продуцируют музеи в России. Они прекрасны тем, что интерактивны. Не в том смысле, что возможно что-то потрогать, хотя это тоже разрешено. А в том, что человека, зашедшего в музей, приглашают к некоему диалогу. В этом смысле выставка «Сибиряки вольные и невольные», и все, что за ней последовало — это прорывная вещь, тот случай, когда история поколения не отделена музейной витриной. Она заставляет тебя сопереживать. Необычно сочетание музея и театра. В театре ты все чувствуешь прямо сейчас (если, конечно, спектакль получился), находишь в себе определенные эмоции. В музее такое происходит реже, мы встречаем застывший набор предметов. Вот тебе чучело зайца, вот стенд с редкими рыбами Обского бассейна, вот витрины со стрелами селькупов. Когда человек попадает в такой музей, он видит некоторое количество не касающихся его вещей.

То, что сейчас сделал томский краеведческий музей — это разговор. Он вызывает вопросы: «А кто ты, а какие чувства у тебя вызвала показанная нами история, а откуда твоя семья, что ты будешь делать дальше, как ты себя найдешь в этом времени, обществе, как себя соотносишь с той эпохой?». Мне было очень интересно работать в этом проекте. И дело не в личных контактах, хороших отношениях. Здесь замечательные люди, настоящие профессионалы, они умеют создавать такую живую атмосферу. Я не удивлюсь, если после театра они придумают что-то новое, тоже нестандартное.

— Как человеку, который много лет занимается документальным театром, вам не хочется иногда написать абсолютно вымышленную пьесу?

— Нет. У меня журналистское, или просто интеллигентское ощущение того, что в мире есть слишком много нерассказанных историй, голосов, которые не слышны. Мне с этим интересно иметь дело. Вот восстание в Чаинском районе. Оно случилось совсем рядом, но до сих пор не является важным фактом исторической идентичности жителей Томской области. Для меня важно с этим поработать. Так было и со спектаклем «Второй акт. Внуки», когда мы с Александрой Поливановой брали интервью у внуков сталинских министров и руководителей НКВД. Эти люди прежде ничего не рассказывали публично.

Еще я периодически обращаюсь к своему проекту «Несколько способов потерять друзей». Он идет в разных формах, в различных странах. К сожалению, его можно делать бесконечно, он основан на интервью с людьми, которые потеряли друга из-за войны или идеологического конфликта. Начинал я собирать истории на Кавказе, в Азербайджане, потом были израильтяне, сейчас россияне и украинцы. Впрочем, в благополучной Германии тоже можно найти людей, потерявших друзей, например, потому, что они ушли в секту. Конфликтов очень много. Истории не всегда выходят на сцену, но я продолжаю их записывать. С этим материалом хочется работать, а придумывать сюжет мне неинтересно.

О премьере спектакля «Восстание» в Краеведческом музее рассказывает «Афиша»: Документальный театр: первый томский опыт.

Фото: Владимир Дударев