Ник Федяев. Как томский рокер стал знаменитым художником

Ник Федяев — культовая фигура для Томска 90-х. Известный музыкант, радиоведущий, рекламщик, тусовщик — да его весь город знал!

А в 1996 году он взял и уехал в Новую Зеландию. И, что характерно, стал знаменитостью и в этой стране. Сейчас Ник — известный художник, его картины выставляются в крупнейших галереях мира. А этим летом он приехал в Томск, встретился со старыми друзьями, организовал субботник в Победе и дал большое интервью нашему журналисту.

— У меня есть два образа. Один Ник Федяев — русский, он жил в Томске и был музыкантом. Человек в английском формате — Nick Fedaeff, художник, он в России практически неизвестен. Более того, есть мой однофамилец Николай Федяев, который живет в Полтаве или где-то там, и когда про меня появилась статья в Википедии, один из сайтов опубликовал текст про меня с его картинами. Это было смешно.

Я из Казахстана, учился в Темиртау и играл на всяких инструментах с 15 лет. Мой первый бэнд назывался «Неясыти», это было в 1979 году. Играли мы хард-рок, что-то в стиле AC/DC. Но я никогда не исполнял каверы, всегда сочинял только свою музыку.

Барабанщик пел, я тоже пел и играл на бас-гитаре, которую держал очень низко, как западные музыканты. Еще у нас была самодельная штука — фузз, который создавал такой дребезжащий звук. Когда гитарист играл, это был драйв; но когда нет — она просто фонила так, что кошмар. Но так как мы постоянно играли, его слышно не было.

С этой группой мы выступили на конкурсе ВИА. Обычно ВИА в то время — это около 10 музыкантов, дудки и соответствующий репертуар. И вот на сцену выходят трое шестнадцатилетних парней: гитара, бас-гитара и барабан, и играют совершенно другую музыку. И в этот момент несколько человек из зала начали орать «Аааа», что в то время тоже было неестественно. Обычно похлопали и всё, а тут — орут. Фаны у нас сразу же появились.

Как ни странно, впервые заниматься музыкой меня побудила попса. Лет в 10-11 я был в пионерском лагере и на дискотеке услышал песню Boney M. Daddy Cool. И вот основной гитарный риф мне понравился.

Я отрывками слушал музыку из окон, когда кто-то крутил ее дома. Представьте себе, знал, где живет какой-то олдовый хиппи, и часами просиживал под его окном, просто сидел и слушал музыку. А потом мне подсказали волны вещания радиостанций, где можно было найти интересующую меня музыку, и я стал записывать песни с эфира на отцовский катушечный магнитофон.

Я слушал «Голос Америки» и легендарные передачи Севы Новгородцева на Би-би-си. В три часа ночи на русском языке он рассказывал про новинки британского рока. В 1979 году я был в курсе, кто такие Elements, слушал Deep Purple, Led Zeppelin. Но моя любимая группа была AC/DC, я их любил за драйв. Хард-рок — это естественно, когда ты молодой.

Еще чуть позже мне кто-то добыл первую концертную запись — Made in Japan группы Deep Purple. Мне не нужно было видео, я слышал, как публика воспринимала концерт, как люди эмоционально кричали. Поэтому у меня не было другого варианта, кроме как начать играть самому.

Гитар в продаже не было. Я играл на аккордеоне, фортепиано, что-то подбирал. Если у тебя есть аккордеон и фортепиано, а ты любишь AC/DC, это невозможно изобразить. Когда у меня была акустическая гитара, я пытался снимать аккорды, делал для себя открытия. А бас-гитара — я даже не знал, как она должна настраиваться.

Хорошо помню наше первое выступление, у нас были чужие гитары. Я взял бас и проверил на всякий случай. Подумал, что наверняка четыре струны должны быть басовые, и очень обрадовался, что это так. Но если бы это было не так, я бы все равно сыграл, потому что у меня слух нормальный.

В школе я учился прекрасно, собирался поступать в Питер на географический факультет, заниматься океанологией. К тому же, при институтах всегда есть свои ансамбли. Я знал, что буду где-то учиться и при этом заниматься музыкой.

Мы с моим гитаристом Игорем Нором поступили в Томск. В то время стали всех мальчиков в армию забирать, а в Томске нам сказали, что в ТПИ есть военная кафедра.

На абитуре мы оказались в общаге на Кирова, 2. Услышали, что играет какой-то ансамбль; как нам показалось, классно. Зашли в подвальчик — там были барабанщик и клавишник — познакомились. Когда мы с Игорем сказали, кто мы такие, они говорят: «У нас как раз забрали в армию гитариста и бас-гитариста». Это была просто судьба. Мы туда поступили (учились хорошо, так что проблем с экзаменами не было) и понеслось.

Ансамбль назывался «Диалог». Он был очень известным в Томске, выступал на комсомольских мероприятиях. Исполняли какие-то кубинские или американские песни, причем не обязательно революционные. Например, объявляли: «Это песня американских рабочих» и фигачили что-то на английском языке.

У меня появилась бас-гитара, я ее купил за большие деньги — 500 рублей. Она была чешская и называлась «Виконт». Я был басистом в группе, что-то пел.

В 1984 году мы выступали в Берлине на фестивале «Красный воробей», в 1985-м — на большом Фестивале молодежи и студентов. Вместе с Шевчуком и его группой «Рок-сентябрь» играли на «Интер-неделе» в Новосибирске.

«Диалог» исполнял симфорок, джазовый рок. Я бы не сказал, что это была моя музыка. Но уровень намного выше моего в то время, и я многому научился.

Группа в нашем составе просуществовала три года, но выступление на фестивале в 1985 году стало последним. Потом начался бардак, потому что кто-то ушел... и ансамбль развалился. Я не хотел заниматься этим делом дальше, потому что уже заразился вирусом Гребенщикова и Науменко и начал другую музыку играть. Для меня все, что мы делали раньше, было уже отстоем. А они считали, что я иду «даун» — то есть, мы играем очень техничную музыку, а ты что-то простое начинаешь делать.

И вот я, гитарист Игорь Нор, с которым мы приехали в 85-м году, и еще один человек по имени Сергей Гусаров, который не умел ни на чем играть, но очень хотел, за полгода сделали группу. Назывались мы «Конструкция» и были сильно похожи на «Аквариум» того времени — по тексту, по звучанию. Гитара, флейта, губная гармошка и барабаны бонго. С уходом «Диалога» не стало инструментов, и акустика была единственным вариантом, на который мы могли рассчитывать.

Один мой знакомый сказал, что томское телевидение организует сборище какое-то творческих людей. Хотят сделать программу — показать интересные музыкальные коллективы. Говорит, пойдем туда. Я думаю, нас там не ожидали увидеть, но им нужно было представить весь спектр музыкальной жизни города. Мы в этой программе спели пару песен, и я почувствовал себя звездой, мне казалось, что меня узнают, хотя на самом деле никто особо не смотрел тот телевизор.

Мы давали концерты в пединституте, еще где-то играли. Тогда не надо было ничего утверждать, все было просто: вешаешь листочек общежитии или в актовом зале о том, что будет концерт, и приходишь к его началу.

Люди находили друг друга в то время очень странным образом. Каждый друг друга знакомил. На день рождения, например, приводили: «Это Вася, он делает то-то». Ведь тех, кто «врубается», читает определенную литературу, слушает определенную музыку, было не так много. Обычно среди математиков, физиков, на каких-то факультетах институтских, это все варилось. Там учились Тендитный, Вадим Месяц, который сейчас писатель. Из журналистов был Буркин.

У нас создавался круг знакомых, в котором к 1986 году было несколько мест для сборов, и одно — у нас в подвале общежития на Кирова, 2 (его называли просто К2). Когда я только приехал, там только музыканты иногда собирались, потом стали появляться еще и поэты. Приезжал Майк Науменко, мы его приглашали на К2, пили вино. Тусовка там была, для того времени это новое слово.

Был сухой закон, алкоголь нигде не продавали. Свободно купить его было невозможно, обычно через связи: людей, которые знают, где со спиртом работают. Конопля была, но не так популярна. Секс всегда сопутствовал молодежи. Нормально было. Умудрялись даже напиваться. Причем, организмы были слабые в этом плане. Хорошо помню, на первом курсе мы впятером или вшестером бутылку водки распивали, и нам на всю ночь хватало колбасить.

Мои собственные тексты слишком напоминали Гребня или Майка, но когда в тусовке появился Батурин, Филимонов, Коля Лисицын, я стал пользоваться их стихами и сразу же все пошло по-другому, появилась другая музыка.

В то время Дом ученых был одним из центров чего-то такого, экспериментального. С ним меня познакомил Женька Маликов, который был оператором в народном театре. В 1988 году я закончил институт, и «Конструкция» продолжилась в Доме ученых. А на К2 осталась база, которая потом использовалась моим барабанщиком Гусаровым: он пару лет играл в группе «Дети обруба», они там часто репетировали.

В Доме ученых была база для репетиций. У нас состоялся разговор с директором Дома ученых, я просил помещение в обмен на концерты, и они поддались, мне кажется, потому что на этом можно было деньги зарабатывать. Мы делали концерты два раза в год, плюс фестивали.

К тому времени нам было около 25, у всех были семьи, все, кто мог, закосили от армии. Единственный из всех сходил в армию Нор, с которым я играл еще в школе. Потом он женился и уехал в Красноярск, там играл в группе «Война с саламандрами», тоже известный был коллектив. Сейчас живет в Китае, играет каверы. Он там известный гитарист-виртуоз в Китае. Нор не полысел до сих пор, у него огромная копна волос, единственное — он поседел и даже побелел, и его теперь называют Игорь Вайт.

Если бы не моя будущая жена, я бы вообще не доучился в институте. Она сказала, что мои родители не переживут этого. Они же ничего не знали про меня — я учился да учился. Я их не расстраивал никогда своим поведением.

После окончания меня распределили в Самусь, там на корабельном заводе появилось какое-то финское оборудование. Но я честно сказал, что туда не поеду. И работал дворником.

Утром я уходил подметать или чистить снег. Потом устроился на работу в дом пионеров на Фрунзе, в так называемый кружок гитаристов. Представьте себе меня, который вечером живет богемной жизнью, не высыпается, а утром уже успел покидать снег, и тут к нему идут гитаристы. Я их всех учил только одной теме — Here Comes The Sun Джорджа Харрисон. Я знал, что на большее они не способны. Дети тоже часто не приходили на занятия, и в это время я спал. Уволили меня оттуда через два месяца, вернее, я сам уволился. Однажды, когда я спал, на занятие пришел мальчик, и я его не услышал. Потом он пришел уже вместе с директором, и я тоже не услышал.

Плюс один из знакомых актеров, Макс Мясоедов, привел меня в Театр кукол и актера, он был необычным в плане репертуара и всего прочего. Там на спектакль требовался человек, который научит артистов играть на гитаре. Завмуз театра в это время в декрет ушла, и меня спросили: «Ты можешь распевки делать?». Я узнал у своих знакомых, как это делается, и стал еще и там работать.

Вот такой у меня день был: снег почистил, на гитарном кружке с детьми посидел, через какой-то промежуток времени театр, потом — в Дом ученых. Плюс постоянная движуха, люди, встречи. Причем, встречались в этом же кафе в Доме ученых, пирожные здесь были вкусные.

Финансовое положение было нормальное. Но к Новому году я потерял и работу дворником, так как мы поехали на гастроли, и в это время три дня был снегопад, после которого меня уволили. И из дома пионеров ушел. Оставался только театр, и в таком режиме прошло где-то полгода.

Гастроли, из-за которых меня уволили с работы дворником, были интересные. Я, Андрей Филимонов, сейчас писатель, книги которого в шорт-листы литературных премий входят, Толик Скачков, который живет во Франкфурте и является режиссером огромного количества документальных фильмов, и Макс Батурин, погибший, к сожалению, в 1997 году — наша четверка стала звездами в своем кругу.

В то время все это называлось Ассоциацией пролетарского искусства, причем я был приглашенное лицо. То есть, люди читали стихи, делали странные вещи, которые назывались перформансом, а я импровизировал на фортепиано.

Мы ездили в Новосибирск, Кемерово, встречались с местным андеграундом и в таком режиме жили в течение года. Продолжали уже без меня, потому что я более профессионально начал заниматься музыкой, стало больше концертов и даже появились какие-то доходы, с этим связанные.

Когда начались фестивали «Рок-периферия», «Рок-Азия», мы стали выступать в больших залах. Концертный зал ТГУ, Дом культуры ГПЗ-5 (ныне РЦ «Шарики» — прим.ред.), ДК «Авангард» — залы по 800-1000 человек полностью были забиты людьми. Единственное, аппаратуры не хватало, года через два только появились аппараты, которые позволяли «прокачивать» зал.

Мы играли и, кроме того, ездили на гастроли. С собой брали электрогитары, которые делали мои знакомые музыканты. Почему? Если мы едем в какую-нибудь Парабель, это значит, что мы там оставляем инструмент, потому что парабельцы покупают его. Это как приедет в Томск западная звезда, к нему подходят, говорят: «Хотим купить этот фендер стратокастер (модель гитары, — прим.ред.)». Он говорит: «Пятьдесят тысяч долларов». Также и в Парабели: ты приезжаешь с паленым «фендером», они платят. Я зарабатывал какую-то маржу, но вопрос денег тогда не стоял. Мы были энтузиасты.

Время было очень событийное, много всего происходило в течение короткого промежутка времени. Когда проходил первый фестиваль «Рок-периферия», даже организаторы не думали, что будет такое количество групп, потому что новые команды появились прямо к фестивалю.

Сюда подтянулась Москва, Барнаул, Красноярск. Мы ездили в Омск, Красноярск, Новосибирск, Стрежевой. Причем всегда был хороший зал.

Я в то время считал, что перестройка — начало всего, что рок-музыка пойдет. Никогда не думал, что наша свободная музыка уйдет в сторону «Ласкового мая», «Комбинации» и прочей херни. Но через несколько лет попса сбила всех и всё. На нее были скуплены почти все силы. Я и сам поучаствовал в попсовом проекте.

Однажды из Томска уехали какие-то музыканты-гастролеры и оставили в ДК «Авангард» студию: синтезаторы, программируемые автоматические машины — попсовые штуки. И меня позвали: «Давай, можно что-то пописать». Я понял, что ничего серьезного сделать на этом оборудовании не смогу, но записал несколько лирических песен со времен школы. Получилось очень классно: не то что бы «Ласковый май», но по духу тинейджерское и вкусное.

Тем же летом мы поехали в рок-лабораторию в Москву показывать свои записи. У нас был парень, который с нами тусовался. Он играл в акустике на погремушках, но назывался директором. И когда продюсер в Москве прослушал наши записи, и сказал: «Не, сейчас этого дохера», — наш директор ему поставил ту самую запись. Продюсер говорит: «Вот это давайте сделаем, потому что сейчас это прёт». Так сами музыкальные люди решили, что рок-музыка это нэ-э, а нужно попсу.

Как ни странно, под это дело в Москве была организована студия. И мы сделали группу как продюсеры. Она называлась «Пататанга», что ли. С одним человеком, Геной Пастуховым, я написал тексты. А солисткой была девочка Аня, ей было 16-17 лет, и она хорошо пела. Мы придумали всем псевдонимы, потому что все это было так попсово…

Мы с музыкантами жили в Москве. Причем, раз в неделю я летал в Томск, чтобы сделать распевки в кукольном театре, это все было включено в контракт.

Это был 89-90-й год. Записывая альбом на студии Лисовского, мы иногда приглашали музыкантов со стороны — нужно было сыграть на гитаре, например. Все, кто приходил, — рок-музыканты были, но они на попсе зарабатывали деньги.

В студии мне удалось записать и несколько моих песен, там же несколько мелодий у меня купили. Одну я потом услышал в исполнении Понаровской. Причем, платили хорошие деньги, 200 баксов, в то время как средняя зарплата была долларов 20 в месяц.

Но это все ушло в один прекрасный момент, когда мне поступило приглашение из Красноярска. Там делали какой-то акустический концерт. Я собрал своих людей, мы один или два дня порепетировали и поехали туда. И я понял, что это классно. Такой оттяг!

У меня в группе «Конструкция» постоянно менялся состав. Был акустический состав, пара из этих людей могли играть в электричестве. А в электрическом составе играли те, кто не играл в акустическом. Потом группа прекратила существование, потому что у меня возник конфликт с некоторыми участниками: я хотел идти в одном направлении, они — в другом. И когда надвигалась «Рок-Азия» и срочно надо было сделать проект, мы в течение недели собрали коллектив и назвали его «Волосы». Съездили, прекрасно сыграли.

Потом были гастроли, нас пригласили записать альбом на студии «Мелодия» в Алма-Ате, и мы жили там месяца два. Где-то на середине процесса я сказал «нет», потому что получалась запись с концерта, только более качественная. Ну и начались эксперименты. 2-3 песни получились хорошо, как можно было представить. А в целом я очень недоволен этой записью, хотя людям нравится. Но я знаю, что потенциал был большим.

Альбом мы не выпустили, потому что в 1991 году случилась павловская реформа, и на это не хватило денег. Но запись пошла по каким-то источникам. Мы съездили несколько раз на фестивали в Москву, выступали с «Крематорием».

Все завершилось однажды, когда я играл на каком-то фестивале, видел людей в первых рядах и понимал, что у меня с ними нет ничего общего. Мне было 25 лет, а не 15, я чувствовал себя намного взрослее, чем они, и я сказал: «Достаточно». Последний концерт мы отыграли в 1992 году.

В 1992 году появилось ТВ-2 и меня пригласили туда делать музыкальные заставки. Они купили огромный синтезатор, что в то время было большой роскошью, плюс у них была четырехканальная студия. Так что этот период прошел у меня безболезненно: без музыки я не остался.

Спустя полгода мне пришла в голову идея: решил сделать программу «Барабан». Стал записывать молодые томские группы, делать клипы, параллельно — всякую смешную рекламу. Мне нравилось, это было новое что-то.

Так длилось года два, пока мне не поступило новое предложение — стать начальником отдела рекламы в фирме «Треком», которая занималась продажей компьютерных технологий. Причем, я поставил им условие, что не могу работать фултайм, у меня еще проекты на радио есть. Они сказали: «Нам приятно тебя иметь в штате». В то время у меня был статус звезды, будем называть это так. Меня взяли в «Треком» и гордились этим.

Еще я вел передачки на радио «Седьмое небо» под псевдонимом Николай Бондарчук. А мой напарник Геночка работал как Геннадий Хлебородов. Мы специально делали вид, будто мы столичные гости — это была такая игра.

Потом была студия «Хот-Саунд», они занимались продажами кассет, выпускали всякие «Дискотеки «Вавилон». Я записал для них в студии университета много перебивочек, смешных штук. Все это записывалось. Музыки в то время было довольно много, и работа в «Трекоме» ничем не мешала.

В 1995 году я решил уехать. Когда я объявил об этом, многие были в шоке. Все три недели, которые я здесь еще оставался, у меня было по 2-3 встречи в день. Под конец я пил уже только минералку, потому что водку больше не мог.

И все эти люди не верили — как это, ты уедешь? Несколько человек вообще не пришли меня провожать, потому что считали отъезд предательством. В то время не было интернета, и уехать — означало исчезнуть. Так и было.

Решение было принято по фану. Я не знаю, как сейчас обстоит дело, но в то время началось whoredom. Все друг с другом переспали, интриги и прочее. В баню без девочек не ходят. Газету любую открывай — там голая баба нарисована. И народ стремительно деградировал в этом направлении. Я считаю, что сохранил семью благодаря тому, что уехал. У меня больше половины моих друзей разведены.

Изначально планировали переехать в другой город России. Не в Москву, а, например, в Саратов. Но одни наши знакомые, которые занимались переводами для фирмы по делам эмиграции сказали: «А слабо в Новую Зеландию поехать?». Да ради бога! «Мы, — говорят, — документы делаем одним, можем и ваши сделать». Говорю: «Ок, а что нужно?» — «Дохрена нужно. А главное — заплатить бабки». Мы заплатили кому-то, и дело пошло. Через полгода виза на руках, надо уезжать.

В Новой Зеландии мы испытали культурный шок. На каждом шагу ты учишься чему-то новому и на каждом шагу все не так, как здесь. Начиная с того, что движение в другую сторону, и английский не тот, который ты знаешь. Тебя никто не понимает, и ты ничего не понимаешь. Но это интересно, весело.

Я пытался найти работу музыканта. Сводил некоторые вещи сам, делал миксы, но я не мог объяснить этого. Я сравнивал свою ситуацию с тем, как если бы ко мне на работу в компанию «Треком» пришел классный чувак, рекламист, но из грузинского села, который еле-еле говорит по-русски. Он мог бы говорить — «О, такая хорошая идея! Турущь!». Но я бы не понимал, о чем он говорит.

У нас были какие-то сбережения, мы приехали туда не с пустыми руками. Нам хватило снять дом, но там все очень дорого по сравнению с Россией. Мы оформили пособие по безработице, это позволяло выживать.

Я подрабатывал всем, чем мог. Собирал клубнику, фрукты; работал в индийском ресторане; развозил еду на машине. Все эмигранты проходят через это.

В ресторане, где я работал, было еще трое русских. Один — актер Театра Советской Армии, в фильме «Возвращение Будулая» он играл главного героя в детстве. Другой — сын известного писателя. Мы рассуждали о высоких вещах, сидя на кортах у черного входа ресторана, и когда выходил «саид» и объявлял следующее «деливери», садились в свои сраные дешевые машины, потом возвращались и снова говорили о высоком. Это хорошо описано у Лимонова.

Я начал учиться в школе, которая называлась Multimedia School. Так как я уже знал фотошоп, немножко умел делать музыку и видео, я решил, что подучусь и буду специалистом. Так оно и вышло.

Классно, что страна дала мне заем. Обучение было платное, и мне просто дали 15 тысяч долларов, чтобы я потратил их на образование. Многие мне говорили: «Забирай деньги и обратно в Россию». В то время на эти деньги там можно было купить машину, квартиру.

Я выучился, появилась работа, стало интереснее. Я учил преподавателей местного университета, как пользоваться интернетом. В университетах все преподаватели старые, пишут мелом, а студенты уже начинали врубаться в интернет. Я встречался с профессорами и занимался с каждым час-два индивидуально, чтобы научить его ориентироваться в сети. А потом даже стал читать лекции о том, как пользоваться интернетом.

В конце 90-х годов я создал свою фирму, которая занималась веб-дизайном и интернет-маркетингом. Моим партнером был австралиец, с которым мы сдружились на почве общих музыкальных вкусов. Мы оба выросли на АС/ДС, только он ходил на их концерт, а я слушал на сраных кассетах.

Не скажу, что это был успешный бизнес. Мы были два ковбоя, которым подфартило, а потом не подфартило. Бизнес просуществовал года три, и это были самые ужасные годы моей жизни, потому что я занимался им 60 часов в неделю. Видимо, нужно было пройти, чтобы понять, что это не мое.

Потом был случайный такой момент. Мы поддерживали сайт онлайн-аукциона по продаже всякой фигни. Я увидел, что там люди продают картины. А я рисовал, когда еще был студентом и жил в общежитии. Причем, даже выставки были: выставлялись Юра Фатеев, Петр Гавриленко и я. Просто я это направление не стал развивать, с музыкой связался. А тут я думаю: ну-ка, попробую что-то нарисовать.

Я нарисовал одну картину, она очень крутая была психологически, называлась «Эмигрант». Чувак сидел такой хмурый, и бутылка большая стояла, всё так серо. Все продавали картины за 100-150 долларов, а я просто поставил начальную цену 800 долларов, и у меня ее купили. Это был такой момент: «Хмм, оставь свой долбаный бизнес, иди туда». Это был 2004 год.

Я потихоньку начал рисовать. Всё это, как ни странно, стало покупаться. Так как я знал интернет-маркетинг, я не сидел в своей студии и не ждал, когда придет дядя и скажет: «Какой вы хороший художник, а я такой маклер, который сейчас все картины у вас скупит и продаст на „Кристи“ и вы будете богатым». Эта идея живет в головах у многих художников.

А я считал, что продажи — это часть профессии художника. У тебя могут быть помощники, агенты, которые обычно берут до 50%. Хочешь делиться — делись. Но есть возможность обойтись без них, используя интернет.

Еще я сразу подумал, что Новая Зеландия — маленькая страна, 4,5-5 млн человек. Австралия тоже маленькая, там 17 млн. То есть, надо идти в Америку, Европу, Китай. И я стал выходить на эти рынки, делать принты, предлагать много инновационного, чего никто не делал до этого из художников.

Я не стал ждать, пока критик меня признает. Вышел, сразу нацепил на себя звезду и сказал, что я звезда.

Домой тянуло, но не так... Изначально мы уехали, чтобы раскрутиться на новом месте. Меня знали в Томске все, я был герой того времени. А каково — приехать в другой город и стать героем там, с новыми людьми? Сейчас я могу сказать, что там я герой. Но тогда приехать назад — значило обосраться. Я не мог этого позволить себе. Поэтому особо и не дергался.

Климат в Новой Зеландии другой, там нет зимы, дожди. Я сколько по миру уже поездил, могу сказать, что это один из лучших климатов. Например, мне нравится Германия летом, осенью, весной. Но зима — небо сидит над тобой. В Сибири небо бывает голубое, а там просто свинцово-серое давящее небо. И дожди, снег какой-то. Эта депрессивная погода там продолжается 4 месяца.

В Новой Зеландии такого нет. Зимой есть дожди, температура ниже, но на дню раз 20 все сменяется. Есть такой погодный weather radar, который показывает, где облако. Ты такой посмотрел: «О, у меня есть 20 минут». По пляжу погулял, ушел — пошел дождь.

Первое время я вообще не следил за тем, что происходит на родине. Потом, спустя годы, прочитал первую русскую газету и ужаснулся. Меня поразили статьи — кто-то кого-то расчленил, съел, сплошная чернуха. Я отвык от этого настолько, что для меня это был шок. Когда интернет начал распространяться, я стал заглядывать туда.

В Новой Зеландии живет около 5 тысяч русских. Мы из Томска пар 10 знаем разного возраста. Сейчас единственный шанс эмигрировать для людей, которые не являются ИТ-специалистами — это вкладывать в экономику деньги. Ты приезжаешь с парой миллионов, покупаешь бизнес, на тебя работает местный менеджер.

Если ты ИТ-специалист, все проще. У меня есть несколько знакомых боссов, которые ищут именно русских сотрудников. Просто чтобы было с кем поболтать в компании, потому что, в основном, программистов поставляет Индия. И они приезжают, у них хорошие деньги, они молодые, они другие.

Когда мы уезжали, эмиграция была другая, больше диссидентство. Сейчас это просто возможность поработать в другой стране. Кто-то решает остаться, кто-то уезжает в Австралию, Америку. Для молодых людей это прекрасно.

Где-то 2,5 года назад мы уехали из Новой Зеландии. Дети выросли, мы с женой стали жить свободно. Мы уезжаем, потому что у меня много бизнесов везде, связанных с артом. Я в Германии провожу по 3 месяца каждый год, постоянно бываю в Майами, в Нью-Йорке, на Тайване, в Австралии. А рисовать мне все равно где.

Передвижения мы планируем заранее, и когда в графике появился какой-то промежуток времени, мы решили на футбол поехать в Россию. На самом деле, мы должны были быть в Казани, но так получилось, что не поехали. В Томск сразу собирались, но не на такой большой срок. Я подсчитал, что если со всеми людьми должен выпить, то мне потребуется 43 дня. А нужно еще перерывы сделать.

Когда я уезжал отсюда, мне было 30 лет. Я был вписан в этот город, как молодой человек, он идет по улице, у него статус другой, он находится в постоянном напряжении, ищет какого-то секса. Когда тебе 52, как мне, ты уже в другом статусе, и ты в этот город не вписываешься. По привычке ты идешь по тем же улицам, а что-то тебя напрягает.

Я несколько дней пытался понять, что. Деревья ушли, новые дома поставили, и меня ничего не торкает. Я мог бы так же ходить по Барнаулу и Красноярску. Видимо, слишком большой срок прошел, 22 года — это дохренища времени. Дежавю не случилось, хотя я был в таких местах, где должно было случиться.

У меня есть интересы в России, я и в Красноярск ездил, и в Москву, и в Питер. И в Томск, может быть, вернусь еще. Рассматриваю возможность музыкального проекта, связанного со мной и моим творчеством. Мне нужно почувствовать, нужно это делать или нет. Все в моей жизни идет, как по маслу. Я чувствую, что это надо сделать — я это делаю.

Если я почувствую, что это необходимо, приеду несколько раз. Если нет — то, может быть, и не сразу приеду.

Прошу прощения у участников событий, если что-то вспомнил не совсем точно, а что-то и совсем забыл. Много времени прошло с тех пор...

Интервью: Егор Хворенков
Текст: Катерина Кайгородова
Фото: Владимир Дударев, частные архивы