Принцип чтения.
Николай Коробейников: «Пишу и иллюстрирую свою книгу жизни»
У художника Николая Коробейникова свое отношение к чтению.
Сегодня он считает, что лучше писать свою книгу жизни, чем читать то, что сочинили другие. И полагает, что текст скоро исчезнет, а содержание толстого тома можно передать одним рисунком.
Мы выяснили у мастера, когда и почему он перестал читать, чем особенна его система иллюстраций и какую удивительную книгу он мечтает создать.
— В детстве я зачитывался фантастикой. Брал все, что под руку попадалось. Шекли, Брэдбери, Стругацкие… Из классики разве что Гоголем интересовался, больше никем.
Книг было много — дома у отца было большое собрание, и у родственников, например, у дяди. В библиотеку тоже ходил. Я родом из Тайги, там нормально было с книгами. Впрочем, в СССР, по-моему, все везде развивалось примерно одинаково, в том числе библиотеки.
В армии отношение к книгам изменилось. Я стал замечать в них концептуальные повторы. Персонажи меняются, а смысл нет. Тогда я чтение забросил. Потом поступил в училище, где тоже было не до книг, слишком много приходилось учиться. В конечном итоге ничего, кроме Гоголя, для меня не осталось. К нему я часто обращался. Он тем меня цеплял, что дает свободу.
В 1986 году поехал в Москву поступать в институт, и прочитал в самолете в самиздате еще «Мастера и Маргариту» Булгакова. Роман меня взбудоражил, тем более я читал его в самолете, это было необычно.
Учиться собирался на иллюстратора. Для меня текст был важен, но я всегда придерживался авангардных принципов, считал, что автор не должен слишком довлеть над художником. Время тогда было консервативное.
На экзамене по композиции у нас была тема «Гоголь и портрет». Я нарисовал современный Арбат, поразмышлял, что сегодня случается с произведениями Гоголя. На эту работу были отрицательные реакции, мне пришлось подавать на апелляцию. Среди тех, кто оценивал экзамен, был великий иллюстратор Битси, он очень возмущался, как можно делать такие рисунки. В итоге прошло 15–20 лет, и все иллюстраторы стали работать в свободной форме. Я предчувствовал эти события.
В 90-е годы институт разрушился, учителя перебрались за границу. Мне так и не удалось стать иллюстратором, но я сохранил ту стилистику.
Мне хотелось поработать с книгой, и я оформил несколько изданий. Сначала это были иллюстрации к Булгакову, потом — к статьям в «Юности». Со сборниками стихов тоже работал, например, над книгой Владимира Брусьянина, был в Томске такой поэт. Периодически ко мне обращался поэт Андрей Олеар, предлагал оформить обложки тех или иных изданий.
Дома у нас много книжек. Моя жена Татьяна, тоже художник, постоянно что-то читает. Говорю ей иногда: «Лучше бы сама больше картин писала, чем с книжкой сидеть».
Я ничего не читаю, теперь больше смотрю картинки. Если ее делал грамотный, ищущий художник — он сам писатель.
Долго разрабатывал собственную систему иллюстраций. В 90-е годы, когда художники никому не были нужны, начал изобретать свою многослойную графику. Там одно изображение наслаивается на другое, энергия передается третьему… Зрителю предоставляется свобода, при этом с ним поддерживается энергетическая связь. Все литературное произведение передается в одной иллюстрации. Подсознание его «читает». Лет 15 занимался этим направлением, оно было не востребовано. В 90-е сидел и работал, несмотря на то, что мне постоянно говорили: «Что ты какую-то фигню делаешь!». Потом эта фигня разошлась по международным музеям. Была серьезная выставка графики в Новосибирске. Я выставил свои работы, и на этой волне заработал имя. У меня в мастерской только одна работа из тех осталась, «Эго» называется. Графика, выполненная в такой же стилистике, находится в музеях Парижа, Нью-Йорка, Омска, Красноярска, Новосибирска, Новокузнецка, Томска.
На одну иллюстрацию уходило примерно полгода. Первой стал мой диплом, работа «Каменный гость». В 1988 году сделана. Каменный гость — это тема сталинизма, тирании… Сколько сменилось президентов за мою жизнь, я все ждал чего-то нового, вот теперь мы заживем… И всех поджимала под себя кресло-качалка, на которой располагался каменный гость.
Однажды я посмотрел на свои работы со стороны и заметил в графике странную вещь. Я рисую свою жизнь наперед. Немного этого испугался. И графику забросил, перешел на живопись. Не хочу быть провидцем для себя. Пусть все останется в концепте.
Дальше перешел на абстракцию и начал заниматься литой бумагой. В Петербурге узнал эту технологию, в 2004 году. И погрузился в нее лет на пять-шесть. Благодаря литой бумаге начал понимать и другие процессы, к примеру, экологические. Вот два листа лежат у меня под прессом. Это все разная бумага, она вплавляется друг в друга, потом кладется под пресс.
У меня когда-то была мечта создать уникальную книгу. Собрать художников, работающих с бумагой в разных техниках, и каждый делал бы свою страницу. Сделать такую работу можно было бы максимум в шести экземплярах. Я с начала 2000-х лелею этот проект. Сейчас даже появился заинтересованный покупатель, директор бумажного комбината из Ярославля. Он удивлялся: «Я по 30 тонн в день режу бумагу, а ты по три месяца делаешь лист…». Может, мусороперерабатывающие комбинаты подключить к проекту, из мусора тоже создаются произведения искусства.
Идею создать такую книжку мне подсказал Женя Лебедев, мой друг из Питера, он работал в фирме, продающей художественные материалы. Он дал мне непальской бумаги, она меня поразила. Это ручное литье, она делается из разного — из коровьего навоза, бамбуковых листьев, по старой технологии, которая была, когда бумага как носитель только создавалась. И из такой бумаги получается книга. Надо задавать вопрос «откуда?» и искать первоисточник, на нем создавать концепт.
Потом у меня наступил период философского реализма. Это произведения искусства, но они жизненные. Ты ездишь по городам, странам — Париж, Нью-Йорк, Прага, Рим… Каждое путешествие — это впечатления, разговоры с людьми, так удается понять, чем они дышат, что творится в их жизни. Это и есть книга жизни. Так я начал становиться автором своей книги жизни. Сам пишу ее и иллюстрирую. Художник — всегда человек мира, не может принадлежать одной стране, городу.
Сегодня текст как таковой неинтересен. Молодежь предпочитает интернет, не живую книгу. Значит, надо создавать уникальные вещи, которые просто несут энергетическую информацию, а весь текст заложен в подсознании. Каждый будет читать свое. «Книга жизни», допустим, это будет называться. Таким я вижу будущее. А сам текст — даже не знаю, что с ним станет. Наверное, он должен в файлах лежать, они в скором времени будут через какие-то чипы в нашу голову внедряться. И читать не придется.
Зритель выхватывает контексты, поэтому приходится изобретать «крючочки», которые будут его цеплять. При этом он должен быть свободным, не нужно ему навязывать свою точку зрения. Надо понимать: назад дороги нет, все равно надо двигаться вперед.
У моего любимого Гоголя хотя и конкретные персонажи, но ты подмечаешь в произведениях вещи скрытые, как эзопов язык, не в лоб произнеснные, а иносказательно. Художник, который прошел период 70-80-х годов, запреты, разгромы выставок, понимание, что в душе ты не здесь находишься — с настроением этого поколения иносказательный язык точно совпадал. То время — это начало андеграунда. Потом стало понятно, что не надо менять язык, переходить к плакату. Лучше говорить иносказательно.
Когда начинаются какие-то сложности с администрацией, или разборки в Союзе художников, то можно это эзоповым языком передать.
Тебе дал бог дар, ты неси этот крест. Может, успеешь пройти несколько дорог, может, будешь писать одно и то же ради куска хлеба. Это выбор, что особенно остро понимаешь после 40 лет. У меня была работа «40-летний гололед», о понимании, что 40 лет скользил мимо.
В Томске немало странных случаев бывало, даже бумагу у меня крали. В этом есть нечто булгаковское. Еще об этом писателе я вспоминал, когда как-то забыл в такси свою работу с котом Бегемотом. Точно помню: машина была черная «Волга». Найти следов картины потом не удалось, пропала. Странности такие, хотя я не верю в мистику. Но невольно задумаешься после таких случаев.
Сейчас я спрятался от всех. Выставки надоели, они ничего не меняют. В Томске мы все равно чужаки, я начал это ощущать сразу после переезда. Здесь купеческий консерватизм, васюганская хмарь летает в воздухе, она всех окутала, пожирает, поглощает. Инициатива наказуема. Начинаешь идеи выдавать — не поддержат, скорее дадут по башке.
В начале 2000-х мы с Татьяной вернулись из Парижа и придумали проект «Воскресные гости», собирались с молодыми поэтами и художниками, летом на улице делали акции. Зимой нас позвали в Музей деревянного зодчества, мы вели там мастер-классы. Когда проект стал популярен, начал собирать по 200 человек, то в васюганском мареве возникла одна реакция: «Закрыть». Однажды пришли на свой мастер-класс, а все вещи наши на снегу, и в музей нас пускать запретили. Разные есть подводные течения. Вот книжка же готовая получается, бери и пиши реальные истории! Чего читать-то других, ты свое прочитай, проанализируй, разложи по полочкам, чтобы в яму не попасть. А то все повторяется. Наша жизнь в Томске — это действительно книжка, интересная, местами даже детективная.
Фото: Саша Прохорова