Украсть с тумбы.
Интервью с Юрием Фатеевым, художником, графиком и создателем афиш для театра «Скоморох»

Это сегодня театральные плакаты делают за день в графических редакторах. А когда-то афиши томского театра «Скоморох» запоминались не меньше спектаклей, которые анонсировали.

И да, их хотелось украсть с тумбы.

Рекламные плакаты ко всем новым постановкам театра тогда рисовал великолепный художник-график Юрий Фатеев. В 1980-е годы он был известен в Томске, затем перебрался в Ригу.

Мы поговорили с художником о богатом томском прошлом, местной творческой атмосфере прежних времен и его насыщенном латвийском настоящем.

— Как вы начали заниматься афишами и театральным плакатом?

— Сначала расскажу предысторию. В 1979 году я окончил графическое отделение Кемеровского художественного училища, после этого вернулся в Томск. Дело было в 1980 году. Моя специальность — книжные иллюстрации, но работать меня пригласили в ТЮЗ. Я начинал как главный бутафор, а потом стал художником-постановщиком.

— Застали зарождение томского ТЮЗа?

— На него я чуть-чуть опоздал. Кое-кто из актёров-начального состава уже вернулся в родной Ленинград, но большая часть той труппы (Андрей Краско и товарищи) еще работала в театре, также как и прекрасные художники Женя Ельчин, Володя Фирер, Оля Контарева, которые каждое свое творение посвящали Фрэнку Заппе.

Они-то и создавали яркий имидж необычного (иногда даже странного) для провинции театра-лаборатории, которым Томский ТЮЗ, к сожалению, не долго дорожил. И, конечно, яркие и чудные плакаты к каждому спектаклю были неотъемлемой частью буффонадной атмосферы тогдашнего ТЮЗа. Как всё ЭТО терпели тогдашние партнадзиратели за культурой — для меня до сих пор вопрос.

Постепенно в этот процесс включился и я — стал оформлять спектакли и рисовать афиши к ним. Тогда в Томске, областном центре, работала только одна типография, которая печатала только черно-белые изображения. Это был серьезный минус, который я попытался превратить в большой плюс. Получилось не сразу — первые афиши выходили несколько скованными этими рамками, но с практикой графическое чутьё заработало и стало получаться лучше.

— Как появлялись плакаты, они были связаны с особенностями постановок?

— Нет, я сразу сформулировал для себя концепт афиши-провокации, задача которой — заставить прийти на спектакль. Для этого частенько приходилось игнорировать желание режиссера-постановщика видеть на афише пластические атрибуты его замысла, а это могут выдержать не все режиссеры.

Я принципиально, может, даже чересчур принципиально, не смотрел спектакли, а просто создавал плакат как рекламно-графический продукт, провоцирующий человека пойти на спектакль или, возможно, даже украсть афишу с тумбы и унести к себе домой.

Часто плакаты делаются индифферентными, в них слаба художественная составляющая, только выражается идея режиссера. Постановщикам обычно хочется, чтобы плакат соответствовал решению спектакля. А я же считал, что афиша — это предвкушение, воспринимал ее как отдельное графическое произведение, у которого свои задачи.

Нередко основной образа плаката служили игры с названием. В этом ходе и увидели смысл главный режиссер Театра кукол Роман Виндерман и художник Любовь Петрова, с которыми меня свела судьба после ухода из ТЮЗа, когда позвали меня в «Скоморох» оформить спектакль, а заодно и сделать афишу к нему. Так я начал работать для «Скомороха».

Сначала мы с режиссером Евгением Гимельфарбом поставили в «Скоморохе» «Стойкого оловянного солдатика». Афиша к этому спектаклю и была самой первой в серии, сделанной мной для театра Романа Виндермана. Потом были полтора года, которые я пытался прижиться в Барнаульском театре кукол, но это у меня не получилось, хотя в результате появилась на свет барнаульская серия плакатов.

Вернувшись в Томск, мы продолжили сотрудничество со «Скоморохом», репертуар которого к тому времени был уже полон прекрасными названиями. «Самый правдивый» Горина, «Марсианские хроники» Брэдбери, «Жаворонок» Ануя, «Пиросмани» и прочее, и прочее.

Работать было интересно и просто потому что Роман Виндерман был настолько самодостаточен, что ему не нужно было какого-то дополнительного подтверждения его идей, демонстрации их на плакате. Главным результатом для нас было то, что театр возвращался с гастролей или фестивалей всегда без афиш — зрители разбирали всё.

— Какая из этих работ вам наиболее близка?

— Я не ставлю все плакаты в один ряд по их уровню. Что-то было мне более интересно, что-то менее. Но, считаю, есть очень достойные работы. Тот же самый «Стойкий оловянный солдатик», «Котлован» (по ссылке — фотопроект по «Котловану» — прим. ред), «Было или не было», «Жаворонок», «Марсианские хроники».

— Как обычно рождались графические идеи?

— Очень по разному. Иногда сначала возникает некий образ, потом некий рисунок. Иногда наоборот: Роман видел у меня в мастерской какой-нибудь рисунок, а потом предлагал сделать плакат. Так было, когда я показал ему рисунок гармониста, и он сказал, «Конечно, надо!». Так появилась афиша «Котлована», хотя никакого гармониста в спектакле не было.

— А правда, что в вашей мастерской устраивала встречи томская творческая публика?

— Да, я же был членом правления Союза художников, отвечал за сектор по работе с молодыми. И музыканты, и художники — все приходили ко мне в гости. Моя мастерская располагалась возле вокзала, в здании, где находился магазин «Спутник». Соседом моим был мой друг и соратник гениальный Пётр Гавриленко:

И через наш отсек проходили караваны интереснейших людей, местных и приезжих. Иногда судьба забрасывала довольно странные личности. Вот например жена за занудный нонконформизм выгнала поэта-неформала Макса Батурина, и он освятил своим временным проживанием мою студию. Именно в то время им был создан цикл стихов «ЖЫ — ШЫ» (словесный понос о ночных мыслях и снах наяву)», который он посвятил мне:).

В те годы в Томск из Москвы регулярно приезжала прекрасная скрипачка Таня Гриденко,. Сейчас она руководитель ансамбля «Академия старинной музыки», а тогда была опальной персоной, приговорённой КГБ к 5 годам «неконцертирования» на территории европейской части СССР (!!!) — и такое было.

И ей дал возможность играть (и хоть как-то зарабатывать себе на жизнь) директор Томской филармонии Мойсей Мучник. Нас познакомил руководитель «Камераты» Стёпа Тихоненко. Мы часто собирались у меня в мастерской, слушали музыку, читали стихи, вели высокие беседы, спорили.

И конечно, иногда Таня призывала нас поучаствовать в её невыразимых словами музыкальных действах, которыми она регулярно пугала местных парткультурных бонз. И я в них тоже участвовал. Меня из-за этого потом не принимали в томский Союз художников. Говорили: «Опять этот барабанщик!».

— Когда вы увлеклись музыкой?

— Я вообще-то быть барабанщиком стал мечтать раньше чем художником. А уже во время учебы в художественном училище стал играть в ВИА. У нас был интересный, странный для того времени ансамбль, превращавший каждое выступление (даже идейно-комсомольское) в некую клоунаду. Ну и позже я всегда очень внимателен был к музыке. Время для меня ассоциируется с ней. Оно звучит. Особенно в те годы, когда всё что только можно было заткнуто идеологическими люками мы через музыку получали какой-то тонкий нерв, важный код, который давал импульс творить…. Сейчас это уже не так, и это объяснить почти невозможно.

— Наверное, все выпускники журфака помнят вашу картину со скамейками, она давно висит в фотолаборатории у Александра Морозова. Как родилось это полотно?

— Это произошло, когда я недолго сотрудничал с народным театром ТПИ. И актёром, кстати, там в тот момент был Владимир Козлов. Не помню точно как (хотя могу ошибаться), но, кажется, это я познакомил его с Романом Виндерманом, после чего его пригласили работать в «Скоморох».

Но вернемся к студенческому театру, который был тогда тоже интересным явлением на томском культландшафте. Когда ставили спектакль по Виктору Славкину, то к нему надо было написать картину-реквизит, которую рвали во время каждого спектакля. Было сделано несколько вариантов. Один из них потом и был подарен Саше (подпольная кличка Савва) Морозову. Ничего особенного, на мой взгляд, в этой работе нет, но он ей гордится.

— Какой была культурная жизнь Томска в 1980-х? Ее не зря сегодня вспоминают с ностальгией?

— Она была уникальной! Я буду говорить про начало 1980-х.

Году в 1987-м все стало рушиться, Союз художников разваливался, денег на проекты не было. А когда я приехал в Томск после училища, то время было замечательное. Режиссер Феликс Григорьян ставил в Драме настоящие шедевры — «Женитьба», «Золотой слон». Посмотреть эти спектакли приезжали люди со всей Сибири. Я не пересаливаю, это действительно было так! Затем театр кукол возглавил Роман Виндерман, там тоже появились поразительные работы.

Съезжались в Томск и на крупные выставки. Тогда в городе было множество удивительных художников. Среди них выделялась пара Николай Белянов и Тамара Гудзенко. Они очень много сделали тогда для выхода многих молодых художников Томска на союзный уровень.

На фото: (слева направо): Тамара Гудзенко, Владимир Марьин, Владимир Домаевский и Эрна Марьина. Томск, 1970-е годы. Из архива Владимира Марьина

И, конечно, и для меня, и Петра Гавриленко. Они помогли нам обрести уверенность в себе. Мы много времени проводили вместе, рисовали, кутили, балагурили. В Томске тогда были очень сильные художники, каждый со своим характером, идеей. Сразу же приходят на память ряд близких мне по духу — Беляновы, Вадим Дорофеев и Нэлли Ратомская, Роза Пантелеева. И, конечно, друг Петя Гавриленко со своим странным стилем, названным каким-то остроумцем «депрессионизм».

Ну и был я, засветившийся невзначай в результате одного случая с графическим листом «Корабль дураков».

— Что за история?

— Она до сих пор покрыта тайной. В Томск приехал мой приятель по училищу. Он работал в театре на Таганке бутафором, собирался поступить в «Щуку», и для этого ему требовались участия в выставках, в общем, подтверждения творческой активности.

Он предложил мне: «Юрка, давай выставимся, одному как-то страшно!».

Я отнекивался, мол, что мне выставлять? Не серию же «Босхоналия», которую я рисовал по ночам на кухне, отдыхая от театра, это же галимая антисоветчина!

Вечные сюжеты: «Распятье», «Вавилонская башня», «Корабль дураков» в моей интерпретации с замесом с совковыми атрибутами… Любая комиссия возьмет не её, а меня. На дворе славный 1981 год, а это ещё ЗАСТОЙ, кто помнит.

Но на второй бутылке чего-то красного приятель уговорил меня, решили попробовать. Тут же собрались и отправились по сумеречному снежку в салон «Художник» у Дома офицеров на Ленина покупать рамы для наших шедевров — тогда в Томске это можно было купить только там. Обычный человек (не член СХ СССР) вынужден был покупать какой-нибудь дебильный графический эстамп, и на него накладывалась своя работа и сверху уже крылось стеклом — выглядело солидно.

Размер наших графических опусов был достаточно большим, поэтому наш выбор был предопределён СУДЬБОЙ — ни много ни мало портреты Брежнева. Багеты, паспарту, стекло — на генсека всё шло самое лучшее. Я купил аж сразу три для своей «Босхоналии», все оформил, закрепил на картон под стекло. В общем ущерб семейному бюджету не был значительным, но подготовились основательно. Можно было продолжить пить вино на уютной кухне и слушать юбилейный концерт на Таганке (кассету друг привез).

Когда мы принесли свои работы на выставком(выставочный комитет — прим. ред.), опусы друга отклонили, почти не глядя. Мои куда-то унесли. Меня немного поколачивало от волнения (ну и ещё, сами понимаете). Мандраж усилился, когда я увидел, как члены выставкома выходят по очереди из зала, где происходит отбор и хохочут, и заговорщицки зовут друг друга что-то посмотреть. Оказывается, мои работы.

Я почувствовал крах ещё не начавшейся арт-карьеры… И вдруг подходит человек, немного похожий на белогвардейца — Коля Белянов, и очень спокойно, но чётко нажимая на правильные идеологические мозоли жюри, говорит: «Хорошие работы, в современной экспозиции (ценное словцо) и такие должны быть».

Так я стал молодым художником. О моих работах заговорили, помню даже меня останавливали на улице, чего-то спрашивали умное. Моя «Босхоналия» побывала еще на нескольких выставках.

Вдруг мне звонят в театр, где я тогда работал: «Что вы наделали?! Вы предатель Родины!». Оказалось, что какая-то комиссия пришла на выставку. И чиновники видят: висит перевернутый портрет Брежнева и на нем написано: «Юрий Фатеев. Корабль Дураков» (так называлась одна из моих работ). Кто-то украл мой лист!

После этой истории меня таскали в КГБ, вели длинные разговоры. Я возмущался, косил под дурака, говорил, что ничего не знаю и просил: лучше ищите мою работу!

Но та история мне сильно навредила, долгое время я после нее выставлялся только на каких-то театральных выставках.

— А почему и когда вы покинули Томск?

— Вместе с семьёй я уехал из Томска в январе 1991 года. Поначалу нам казалось, что мы просто меняем место жительства в пределах одной страны, но через полгода реалии изменились и получилось, что мы переехали из одной страны в другую.

Можно пытаться рационализировать тот комок ощущений внутреннего разлада с местом, где родился, с землёй, на которой живёшь, но всё это не передаст полностью те чувства, которые привели нас к совершенно внезапному переезду.

Да, казалось тогда, что в Томске мне уже было нечего делать.

Да, прекратились заказы в издательствах на то, что хотелось делать, а переходить на диснеевские кальки не считал для себя возможным.

Да, разъехались по миру режиссёры, с которыми можно было работать над серьёзным материалом.

Да, прекратилось финансирование худфонда, который регулярно давал мне заказы на монументальные росписи в школах.

Но всё это не главное.

Главное — это то, что к началу 90-х появилось ощущение что мечта о свободе в этой стране — это обман.

А тут ещё долгое время молчавшие родственники вдруг стали рассказывать правду о том, что происходило с твоими предками. Это все наслаивалось каким-то эмоциональным невысказанным торфом, тлело, горело. У меня возникло ощущение, что эта земля из меня сосет соки, и я не могу сопротивляться ей.

В тот момент меня с сибирской серией работ пригласили в Ригу, организовать свою выставку. Я поехал, поскольку это случилось в 1990 году, еще был СССР, Латвия была частью страны. Выставку очень хорошо приняли. И ее организатор сказал мне, что у него есть помещение в центре города, где можно жить и работать. Предложил переехать. Мы всей семьей собрались и поехали.

Не жалели никогда. Здесь сразу началась какая-то совсем другая история.

— В 2009 году вы приезжали в Томск — выступали с концертом. А чем вы сегодня занимаетесь в Риге?

— Я пишу картины, преподаю рисунок и живопись, играю в этно-перкуссионном проекте «AGNI». Можно полчаса перечислять, какие инструменты со всего мира задействованы в этом проекте. Один только я играю на африканских джембе, индийском мриданге, турецком дафе, египетской дарбуке, австралийском диджериду, тибетских чашах, трубе из морской раковины, якутском варгане — и это не всё. А нас на сцене четверо. Представляете что это за действо?

И каждый концерт длится 3 — 4 часа. И люди ещё не хотят уходить, подходят с расспросами, а дети ещё хотят всё потрогать, пошуметь. Очень приятно, несмотря на усталость, видеть добрые глаза зрителей, которые вместе с нами только что вернулись из путешествия по миру звуков. Очень танцевальный проект, и я бы сказал, очень медитативный. В основном к нам приходят люди, которые занимаются йогой, медитацией, в общем, в теме.

Этот и предыдущий (KOANproject) музыкальные проекты возникли неспроста. Я занимался йогой еще в Томске, в начале 1980-х, когда это было просто небезопасно в ситуации воинствующего атеизма.

Помню, группа каратэ в начале 80-х занималась на кладбище, а за продукцию самиздата духовной литературы по йоге и буддизму несколько знакомых посадили на 3 года. Но меня тащило в эту область, без этого я чувствовал, что моя жизнь будет не моей. С большим энтузиазмом я вернулся к йоге уже в конце 1990-х, когда стали появляться проблемы со здоровьем.

Чтобы не идти к врачам, схватился за йогу, как за соломинку, а через несколько лет уже вел группу йоготерапии как инструктор, также был помощником мастера по тибетскому массажу. Вступил в латвийскую ассоциацию холистической медицины. Пошла другая жизнь. Я прошел несколько семинаров звуколечения (колокола, гонги, чаши), стал практикующим звукотерапевтом. После предложили, чтобы мои инструменты зазвучали во фьюжн-проекте, в итоге он получился шаманским, медитативным.

Время от времени играю на цилиндрических колоколах и гонгах вместе с органисткой — прекрасной Ингуной Путниней в лютеранском костеле на субботних и воскресных службах.

— Чем сегодня занимаются ваши дети?

— Сын уже 16 лет как живет в Италии, он художник, интересный и достаточно известный.

А дочь выучилась в университете дизайна в Вене, года 4 назад стала дизайнером моды номер один в Австрии. Проработала дизайнером в модном доме Jil Sander. Затем около двух лет назад стала шеф-дизайнером мужской обуви парижского дома Lanvin. Это один из самых дорогих брендов в мире!

Девочка, которая в 6 лет уехала из Томска, теперь в первых рядах мировой моды. Сохранять то место, что она занимает, непросто, конкуренция очень высока.

Но у нее много хороших идей и способность «не так» мыслить. Свободно и вне стандартов. Вероятно, это благодаря детству в Сибири она заметно отличается от остальных дизайнеров.

А вот и работы Юрия Фатеева, выполненные в разные года и для разных постановок (из личного архива автора)

Текст: Мария Симонова

Фото из личного архива Юрия Фатеева