Принцип чтения.
Петр Гавриленко: «В моем детстве не было ни одной книжки»
Петр Гавриленко утверждал, что он не читатель и книжек в руки почти не берет. Мы ему не поверили и не зря.
В новом выпуске «Принципа чтения» — Библия из Австралии, хитрости Шаляпина, схима в четырех томах и другие книжные истории от томского художника.
— В моем детстве не было ни одной книжки! Я родился в очень бедной крестьянской семье, нас у папы с мамой было четверо мальчишек. Свободных денег не было, не покупали ни книжек, ни игрушек, играли мы с кирпичами. Так что я читать не очень приучен, да и некогда было. Крестьянский труд — он с утра до ночи, мы и за телятами, поросятами присматривали, и огород сажали. А с пятого класса мы с братом- близнецом Колей стали рисовать, на это и уходило все свободное время. Нам повезло — у нас в школе преподавал художник-самоучка, фронтовик на одной ноге. Когда мы с братом принесли ему свои рисунки, он нас сразу отметил. Детей у него не было, и он стал нас обучать, у него, можно сказать, была домашняя студия. Мы приходили к нему раз в неделю и рисовали. Потом узнали, что рядом, в Красноярске, есть училище. Поехали, и сумели туда поступить.
В школе была библиотека. Маленькая — помню, несколько шкафов стояло в коридоре. Мы ей редко пользовались. Читали — кусочками, фрагментами… Мой брат уже взрослым, где-то в возрасте от 40 до 50 всерьез увлекся чтением. Всего Достоевского прочитал, Толстого, даже «Войну и мир». Я этого романа не читал! Есть люди, очень уважаемые, например, Александр Адабашьян, талантливый художник, сценарист. Я однажды в его интервью услышал, что он раз в три года «Войну и мир» перечитывает. Меня это просто сразило! Подумал: ничего себе, эту скукотень раз в три года читать… Может, у него это своеобразная схима такая, может, он себя истязает?!
Стыдно признаться, но меня утешает одно. Когда Рембрандт стал нищим, и все его имущество ушло с молотка (в старости он писал замечательно, но вышел из моды, так часто бывает — исчезли гламурные мотивы, и популярность прошла), то среди его вещей оказалась только одна книга. Библия. Он тоже не читатель.
Хотя мой любимый Врубель знал восемь языков, читал Гомера в оригинале. Лучше, конечно, быть читателем и писателем одновременно, но…
В то время, когда нужно было читать романы, мне было некогда. И в детстве, и когда мы в училище с утра до ночи пропадали на занятиях. Писали, компоновали, сочиняли, изучали не только историю литературы, но и историю искусств. Романы прошли мимо. Я имею в виду «бумажные» романы, книги.
Я пытаюсь читать. По одной книжке у многих современных авторов прочел, у кого-то даже по две. Сорокин, Пелевин, Акунин… Но на Новый год мне подарили рассказы Сергея Довлатова. Я их прочитал, и все остальные книги на его фоне мне показались постмодернистским выпендрежем. Я сам ведь тоже выпендрежник постмодернистский, недалеко от них ушел. Но у меня от современной литературы осадок — как будто со мной были не до конца искренними, как будто авторы не совсем любят то, о чем рассказывают. А у Довлатова есть откровенность, он любит все, о чем говорит. В этом корень. Хотя я, конечно, не понимаю тонкостей литературоведения.
Хотя романы Толстого я читать не могу, его «Исповедь» на два раза прочел, и большую статью — ответ Синоду. Мне было интересно, почему его отлучили от церкви, и в какого бога он верил. Это я читал с большим удовольствием. Потом забылось, перечитывал, и сыну дал прочитать, ему тоже было интересно.
Из недавних ярких впечатлений — книга Григория Померанца «Открытость бездны: встречи с Достоевским». Это такое погружение не только в Достоевского, но и в философию, и христианство, и выходы в буддизм, в дзен… Классно написано! И христианство у него своеобразное, я бы сказал, дзен-буддистское.
Достоевского я читал. Впервые купил его роман в «Букинисте», еще давно, в конце 70-х, у Суздальского. Я к нему пару раз в неделю непременно захаживал. Всю жизнь собираю литературу по искусству, альбомы и книги. Лучшие издания, правда, в «Букинисте» приберегали для художественного музея. Такие стопки я видел внизу, за стоечкой… Но их не продавали. Еще я интересовался старинными книгами, это была экзотика. И как-то Суздальский предложил мне дореволюционное издание «Бесов». Роман я прочитал, хотя он мне тяжело дался. Может, не вовремя попал мне в руки, неактуальны для меня были те вопросы. Язык, хотя он такой тяжелый, угловатый, дремучий, освоил. Он мне даже понравился. У Платонова, кстати, тоже тугой язык, но он мне крайне понравился. Не раздражало меня такое повествование. Сконцентрированный, как чай, один навар.
Мне, само собой, интересно читать о художниках.
Например, переписка Ван Гога с братом — это гениальный «кирпич». Считаю ее учебником о том, каким должен быть художник! Насколько честным, искренним, трудолюбивым, погруженным… И он такие вещи прояснил, которые у тебя внутри бродили, на уровне «мычания». Например, что цвет сам по себе, помимо сюжета, самого изображения может воздействовать на нашу психику, быть суггестивным.
Воспоминания Константин Коровина — шикарная книга! Там масса мелочей, увиденных глазами художника. К примеру, отношения Врубеля и Шаляпина. Он описывает, как Шаляпин советовал:
— Вы, Михаил Александрович, не читали Горького? Почитайте!
— Да нет, я уж Гомера…
Рассказывается там и о том, что Шаляпин был скряга. Нам же приятно, когда большого, знаменитого человека возьмут и в чем-то развенчают. Оказывается, он такой же, как и все смертные. Любил на извозчике на халяву проехать, говорил: «У меня только крупная купюра!», и Коровину приходилось последнюю трешку отдавать. Такие мелочи опускают на землю великого. И думаешь: ладно, у тебя тоже есть шанс быть не только обыденным, плохим, противным, но и что-то еще сделать большое и важное. Так что книжки полезно читать!
Двухтомник Кандинского об изобразительном искусстве когда я прочитал, то просто скрежетал зубами… Вся Европа его еще в начале ХХ века узнала, а мы труд собственного героя получили в руки только в 1989 году, еще и изданным как попало, на папиросной бумаге. Безобразие! То же самое с Малевичем. У последнего, кстати, язык такой же сермяжный, как у Достоевского. Читать тяжело, зато можно проникнуться, понять важное. Он написал «Черный квадрат» и впал в такой экстаз, что неделю не ел, не пил, не спал — в таком возбуждении находился! Его «заклевали» за эту работу, а представьте себе, какой это был сдвиг в сознании! Сто лет назад, когда вокруг только реализм, иллюзорная живопись, такое придумать. Причем он один среди всего авангарда не отказался от идеи бога, за что неоднократно сидел на Лубянке. Но умер своей смертью, хотя в 1937-м. Я раньше думал, его репрессировали, оказалось — от онкологии.
У Павла Флоренского есть удивительная книга «Иконостас». Она про иконопись, там многое про нее объясняется. И становится ясно, что иконописцы близки с кубизмом. Если смотреть, как Пикассо складки любой материи писал, и как иконописец, то получается — одни и те же принципы. И обратная перспектива тоже… Так что иконы формально как изображение крайне авангардны. У Флоренского объясняется, что это закономерно, связано с сознанием людей.
Печально, что и самих художников от нас закрывали, и их книги… Страшно, что учинили с нашей культурой.
Сейчас в «Букинист» я не хожу, альбомы по искусству дорогущие. Заглядываю в «Академкнигу», тем более там хозяйка — моя студийка, она у меня училась. Купить книжку за 5 тысяч у меня нет ни средств, ни смелости. Но пойти полистать — делаю вылазки. Часто книги приносят мне те, кто занимается в моей студии.
Возле кровати у меня лежит книга Ошо — я ее дочитываю. Уже больше пяти его трудов прочел. Мне их обычно дают друзья, например, лесник с Красноярских столбов, мы дружим с ним с юности. Я часто бывал в тех местах, поразительно там красиво, просто сад камней! На работы Генри Мура похоже.
Прежде Ошо был очень интересен мне, близок. Сейчас я стал к нему остывать, кажется, местами он «забалтывается». Но полемист удивительный! Манера разговаривать, вести нить меня привлекает. И мне близко его отношение к религиям. Он все считает ценными, полезными, необходимыми. Я тоже ни к какой конфессии не принадлежу. А в мою студию ходят и православные, и католики, и буддисты, и рериховцы, и даже неоязычники. Мы невольно обсуждаем вопросы веры, когда говорим о работах, которые ребята пишут.
Раз в год я бываю в Петербурге. Надо и брата повидать (он художник-декоратор Мариинского театра), и в музеи сходить, и временные выставки посмотреть. Иногда там и книжки покупаю.
Люблю издания из серии «ЖЗЛ» о художниках. Про Гончарову и Ларионова в последний раз приобрел, были такие замечательные художники в начале прошлого века, они эмигрировали во Францию.
О Врубеле была прекрасная книжка, где его письма. Люблю этого художника, даже на могилу его ходил в Петербурге. Он похоронен возле Новодевичьего монастыря, рядом со старым кладбищем завод уже наседает на могилы. Вокруг Врубеля лопух затоптан — люди там бывают! Там и цветочки лежат все время. Мой братец тоже регулярно туда ходит, говорит, всегда видит свежие букеты, Врубеля почитают.
Рядом с художником покоится его жена Надежда Забела-Врубель. Она странно умерла через три года после мужа. Возможно, покончила с собой. А брат Ван Гога умер от тоски через полгода после самоубийства Винсента, хотя ничем не болел. Я так перескочил с Врубеля на Ван Гога, поскольку оба были экзальтированные, душевнобольные. Хотя и доктор Гаше, который лечил Винсента, и доктор Усольцев, помогавший Врубелю в последние годы, говорили, что как художники они были здоровы. Это не перемешивалось: человек болел, а художник был энергичен, сконцентрирован.
В моей жизни был человек, рекомендовавший мне книжки. Мы дружили с поэтом Максом Батуриным. В этом году 20 лет, как его нет с нами. Довлатова мне Макс открыл. Сказал: «Ничего не навязываю, но это классика». Он был замечательным человеком, вводил меня в курс того, что происходит в современной литературе. Мельком, за беседой, за рюмкой… Я его по поводу живописи тоже неспециально натаскивал. Показывал, что купил из альбомов, что важного посмотрел… Такой у нас был интернет, обмен мнениями. За 20 лет это место Макса так никто и не занял.
Есть книги, в которых упоминают меня-художника. Недавно впервые в России выходил девятитомник «Изобразительное искусство Российской Федерации». Второй том был посвящен Сибири, от Читы от Омска. Там рассказывается о четырех томичах, и я среди них. Приятная книга, хорошо изданная. Еще был замечательный альбом «Сибирский миф. Голоса территорий». В «Русском музее» проходила шикарная выставка художников из Сибири, из Томска меня туда пригласили. А потом издали альбом.
Мало книг, которые я читал несколько раз. «Жизнь в лесу» американского писателя Генри Торо меня поразила — там столько о жизни, о философии, об искусстве… Прочел ее на два раза.
Хорошая книжка, тоже дважды читанная — «Антология даосской философии». Это верх красоты и мудрости. Это также красиво, сочно, поэтично как Евангелие.
Евангелие — та книга, которую я несколько раз перечитывал, и до сих пор иногда читаю. Мне нравится, как текст звучит, его структура. Красиво, очень красиво.
У меня есть Библия, изданная в 1945 году в Лондоне. С книгой связана своя история, мне ее в Австралии подарили. В начале 1990-х в Томск приехала австралийская художница, решила организовать выставку «Из Сибири с любовью» в Австралии. Ее водили в мастерские, в итоге среди четырех художников, кого она выбрала для выставки, оказался я.
В той поездке я познакомился с Ариадной Праховой, родственницей того самого профессора Прахова из Киева, который заказал Врубелю роспись Кирилловской церкви и Владимирского собора. Я побывал у Праховых в гостях, видел и даже держал в руках две неизвестные никому, неоформленные маленькие акварели Врубеля из частного собрания. Ариадна и подарила мне Библию.
У меня в Евангелие есть любимая цитата. К ней, кстати, Андрей Тарковский в «Андрее Рублеве» обращается:
«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви,- то я ничто
И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
Про любовь пока никто ничего лучше не сказал.
Фото: Владимир Дударев