Принцип чтения.
Дмитрий Егоров: «Жаль, что все книги прочитать невозможно»

Новый герой нашего «Принципа чтения» — режиссер Дмитрий Егоров, поставивший в томском ТЮЗе очень сильный спектакль «Победители».

Мы выяснили у Дмитрия, почему режиссеру надо влюбляться в текст, о чем на самом деле история про «Курочку Рябу», как можно превратить прозаическое произведение в спектакль и при этом не делать инсценировки.

— Больше всего я читал в детстве. Меня очень рано научили читать, года в три. В четыре я получил в подарок от мамы книгу Джанни Родари на самостоятельное прочтение, вслух мне уже после этого никогда не читали.

Кроме того, меня случайно научили технике скорочтения. Родители специально к этому не стремились, просто приучили не раскладывать слова на слоги, а видеть их целиком. Я читал очень много, очень быстро, взахлеб, по несколько книг в день и в какой-то момент дома закончились адекватные для детского восприятия книги, хотя библиотека у нас всегда дома очень большая была. Стал спрашивать маму: «Есть что еще почитать?». А мама в то время увлекалась историей кино, поэтому у нас дома было много журналов «Советский экран». В итоге и я увлекся историей кино, все изучил, насколько получалось. Если других детей в гостях просили прочитать стишок, то меня спрашивали про кинематограф. Я мог многое рассказать про фильмы Якова Протазанова, фильмографию Михаила Ромма, кто в каких фильмах играл и так далее.

***

Лет в 12, я с чтением сильно притормозился. Грубо говоря, Жюля Верна всего прочитал, а Достоевского еще читать рано. Спасибо, конечно, телевизору, который в какой-то момент стал сильно засасывать (сейчас я его в принципе не смотрю). Ну, и случился момент такой отравы: у нас в Питере тогда стали популярны книги издательства «Северо-Запад», это была первая вменяемая серия фэнтези. Толкиен, Ле Гуин, Муркок и так далее. Ну, и, наверное, скажу, что это зря потраченное время было, это фэнтэзи, кроме Толкиена, конечно, в голове совершенно не задерживалось. Эдгар Берроуз там всякий начался, ну не чтение, а чтиво, в общем-то — плоские сюжеты. В общем, как-то деградировал я в смысле чтения тогда. Да и жизнь в какой-то момент стала интересней, чем книги.

Был период, когда от чтения как от процесса я совсем отошел. В старших классах все мной либо было уже прочитано, либо как в случае с «Войной и миром», я не считал, что их в школе необходимо прочитать. Я через несколько лет «Войну и мир» прочитал спокойно, вдумчиво, внятно и гораздо больше от этой книги получил. Другое дело, что в школе должны сделать так, чтобы чтение этого романа засело как некая необходимость, чтобы возникла программа рано или поздно те или иные книги прочитать. Где еще человек узнает, что ему некоторые книги необходимо прочитать, как не в школе? Эту информацию учитель должен в мозг забить.

***

Потом чтение стало чем-то из разряда входящего в профессию. Сейчас оно уже как некое удовольствие, досуг мной не воспринимается.

Это часть работы, причем любимая часть работы — читать.

Я гораздо медленнее стал читать. Возникла привычка очень внимательно вчитываться, особенно когда речь идет про текст, с которым работаешь. Тебе не нужно никуда торопиться, тебе не нужно быстрое эмоциональное впечатление, которого хотелось прежде. Теперь чтение — это такая работа. Не то что бы ты сидишь и представляешь себе картинки — просто, не торопясь, вчитываешься.

Возникло другое отношение к слову. Когда ты с артистами репетируешь, то должен говорить про некую обязательность произнесения определенных слов. Что это слово здесь не случайно написано, и автор — не дурак, писал не тяп-ляп, а думал, как построить фразу. Конечно, сказываются три года театроведческого факультета, и то, что я пьесы немного писал. Постоянно думаешь: «Почему автору здесь это было необходимо?».

Еще некая обязанность режиссёрская — в текст, с которым ты работаешь, необходимо влюбляться. Даже если он тяжелый, непростой. Иначе в него не влюбятся артисты, не влюбятся зрители. У меня всегда очень долго идет процесс обсуждения с театрами, что именно я у них буду ставить. Редко бывает так, что тебе говорят: «Нам нужен спектакль по…», а ты отвечаешь: «Ага, давайте!». Тебе с этой книжкой потом проводить три месяца, и убеждать артистов в том, что этот текст замечательный. И врать нельзя! Для этого надо самому понимать, отчего он замечательный, влюбляться в этот текст.

Не вспомню такого, чтобы мне удалось полюбить текст не сразу. Хотя «Прокляты и убиты» Астафьева я прочитал и совершенно не предполагал, что это можно будет поставить. Книжка «загрузилась», два-три года попереваривалась, и стало понятно, что ее можно попробовать перенести на сцену. Я же, когда читаю прозу, не вижу сразу готового спектакля. Я просто понимаю, что в тексте есть определенная интересная энергия, которую нужно каким-то образом передать зрителю.

***

Сейчас, к сожалению, когда я ставлю спектакль, то мне трудно читать что-то совсем постороннее. По его теме да, это необходимо. В Томске, когда я работал над спектаклем по произведениям Светланы Алексиевич, то мне нужно было с разных сторон посмотреть на события в Афганистане. Есть точка зрения автора, есть исследования западных специалистов, есть интернет с рассказами «глазами очевидцев».

Интернет, с одной стороны, помогает, с другой и отвлекает. Возник уже навык читать с экрана, но все равно бумагу ничего не заменяет. Может, это у меня такое ощущение… Многие с телефона спокойно читают, но у меня пока нет навыка такого, на планшете читаю только то, что нельзя прочитать на бумаге. С экрана компьютера — это уже стало частью работы. Когда речь идет о прозе, то тебе надо как-то текст скомпоновать, что-то переставить.

***

После репетиций сложно читать. Ты и так весь день какую-то информацию перерабатывал… Но стараюсь, чтение все-таки очень важный труд. Кто-то сказал хорошо, что информацию, которую ты получаешь с экрана — кино, видео — это не требует от тебя усилий, ты просто смотришь и потребляешь. А когда ты читаешь, то нужно что-то перерабатывать.

Мне кажется, это необходимый труд. Надо заставлять себя читать.

У меня есть такая утопия: когда в интернете видишь эти электронные библиотеки, то сразу включается эффект жадности. Хочется все скачать, все прочитать. В книжный магазин приходишь и понимаешь: это не читал, то… И составляется такая очередь книг! У меня в Питере она есть, постепенно двигается. Когда едешь куда-то на постановку, то не будешь же с собой брать полку книжную. Берешь пять-шесть книг из необходимого.

***

Что я читал, когда ставил спектакль в Томске?

«Песни в пустоту». Книга о тех явлениях российской музыки, о которых в 90-е по различным причинам так и не узнали российские слушатели. Например, очень немногие люди на просторах страны знают и слышали петербургскую группу «Химера». А это великий коллектив, чуть ли не главное, что в 90-е в Питере произошло — такую музыку, как они, никто не делал и не делает. Это настоящее искусство было в полном смысле этого слова. А в Сибири, например, никто вообще эту группу не знает. Или «МашнинБэнд» например, просто великолепные тексты у них. Или о «Соломенных енотах», московской группе, здесь есть. У меня есть друг хороший, москвич, в молодости он панковал крепко, удивлялся: «Странная история, я был знаком с этими людьми, но не знал, что они играют музыку. Только когда прочитал „Песни в пустоту“, узнал о том, что они вообще были!». Очень важная книга.

О войне в Афганистане с собой была большая книга, это западные исследования. Российские тоже читаю, но на бумаге нет их, они у меня в планшете.

***

Я много работаю с прозой. У меня есть спектакли по Лескову, Довлатову, Салтыкову-Щедрину… Это некая почва для осмысления, ты читаешь и понимаешь, что не изменилось совершенно, с чем ты можешь вступить в диалог, с чем ты готов поспорить, и тогда разговор становится живым.

***

Если ставить сказки, то у меня беда: я начинаю каждый раз понимать их очень по-взрослому. Например, мы «Ель» Андерсена ставили с Катей Гороховской, я чуть слезами над этой историей не облился. Она трагическая, ель-то в конце сказки сжигают… Андерсен вообще этим отличается, у него сказки все «пробивают».

Сейчас сказки воспринимаешь уже по-другому. Та же самая «Курочка Ряба» — в детстве читаешь — и не пытаешься разбираться с ней. А профессия режиссера в том, чтобы тексту задавать вопросы. И начинаешь: «Жили-были дед и баба, была у них курочка Ряба». Что такое «жили-были»? Они жили-были, а курочка была, уже вопрос. «Снесла курочка яичко, да не простое, а золотое» — это вообще вопрос, каким образом курица могла снести золотое яйцо? Дальше самый большой вопрос. «Дед бил, бил, не разбил, баба била, била, не разбила». Зачем они стали его разбивать? «Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось». Каким образом мышь могла оказаться сильнее людей? «Дед и баба плачут». Почему? Она же, по сути, сделала то, чего не получилось у них.

Лезешь в сборник Афанасьева и узнаешь, до нас сказка дошла в сокращенном виде. Дед и баба плачут, курочка кудахчет, а внучка с горя повесилась. Пошла баба про то попадье рассказала, попадья все просфоры в грязь покидала. Попадья дьяку рассказала, он все колокола на колокольни перебил. Рассказал про то попу, а тот все книги в церкви изорвал. Вот так заканчивается «Курочка Ряба» в оригинале. И с чем мы имеем дело? С одной стороны, это детская сказка, с другой — начинаешь лезть в символику. Яйцо — символ мировой гармонии, мышь — хтонический зверь. Так возникает недетская история про апокалипсис. Как ее детям рассказывать? И проблема в том, что после того как ты оригинал читаешь, ты уже вернуться к детской сказочке не можешь. Тем более, если тесно завязана с религией эта история. В конце поп все книги изорвал, как к этому относиться?

Это, к сожалению, моя беда, у меня в детских спектаклях все время начинает сказка обрастать взрослыми темами, а это им все-таки это не всегда нужно, иногда получается жестковато.

Я себя детским режиссером назвать не могу никак. Скорее, для зрителей, начиная от старшеклассно-студенческого возраста. С ними есть о чем разговаривать, там уже возникают первые серьезные вопросы, связанные с осмыслением мира. С этим зрителем мне удается наладить диалог. Точнее, удавалось, сейчас уже не знаю, я сам вырос.

***

Инсценировки я не пишу. Когда современный человек, здесь и сейчас, не обладая тем языком, тем количеством мыслей, дум, их выношенностью, которая была у автора произведения, пытается это дело адаптировать и переоформлять, то обычно получается очень плоско. Любая инсценировка — это всегда потеря, где количество смыслов, которое ты вычитывал из текста, уменьшается. Ни разу не видел, чтобы инсценировка была богаче, чем само произведение. Ты вынужден от чего-то отказываться, к примеру, от объема.

У меня инсценировка оформляется полностью обычно незадолго до премьеры спектакля. Ты работаешь с текстом, параллельно у тебя в голове композиция собирается. Таким образом удается сохранить природу автора. Например, делал спектакль «Довлатов. Анекдоты». Читаешь прекрасный довлатовский текст, и понимаешь, то, что ты можешь к нему дописать — гораздо беднее, ограниченнее, ты живешь в другое время… И радость, что получилось собрать спектакль так, что буквально только несколько строчек пришлось добавить, к пьесе «Кремлевские звезды», которую играют зэки. Все остальное — текст Довлатова. Ты занимаешься, скорее, логической компоновкой этого текста. Или если ты берешь и отказываешься от слова прозаического, оно для тебя становится почвой для поиска языка визуального (Так я Лескова «Леди Макбет Мценского уезда» ставил). Пытаешься понять, что сказал автор и что имелось в виду, какая ситуация за этим была, реализовать в сцене хотя бы две-три фразы авторские. Это могут быть самые важные слова, которые ты из текста вытащил.

***

Честно, у меня нет любимых авторов. Всегда, когда говорят: «Перечислите ваших любимых писателей», понимаю — да они все любимые по-своему! Кого ни возьми, текст написан замечательной личностью.

Для меня самая любимая книга — это всегда та, которую ты ставишь. Но и кроме нее есть огромное количество всего непрочитанного.

Поэзия — это не очень театральный жанр. Больше всего «попадает» в меня серебряный век. Это, конечно же, Осип Мандельштам. Стихи Александра Блока когда-то очень любил. Был период, когда пытался вчитываться в тексты Хлебникова, Заболоцкого, Олейникова. Но просто, если честно, я прозаик, а не поэт. Мне проза сейчас интересней — что в литературе, что в жизни, что на сцене. Почему? Ну просто жизнь сейчас вокруг далеко не поэтическая, это проза — очень суровая и безжалостная.

Из современной поэзии слежу за тем, что пишут Андрей Родионов и Алексей Никонов. Вера Полозкова — ну, головой понимаю, что хорошая она, но Бориса Рыжего читаешь, например — и это куда больше на душу ложится. Было время, когда меня приводили в искреннее восхищение стихи Орлуши, была даже мысль спектакль по ним сделать. Сейчас уже кажется, что они сиюминутные. Да и мат у нас как бы запретили.

***

Безусловно, никто не отменял Александра Сергеевича. Другое дело, что с ним происходит такая ситуация: сколько ни смотришь постановок по нему в театре, понимаешь, что слово, тот объем, который ты вычитываешь из текста, становится на сцене гораздо более плоским. Не успевает артист перерабатывать то количество смыслов и объема воздуха, которые есть на бумаге у Пушкина. Это всегда досадно и обидно. Я и Шекспира не ставлю, просто не понимаю, как это объем «прокачать». Хотя Някрошюс (Эймунтас Някрошюс — литовский театральный режиссёр — прим. ред.) гениально с этим работает, и другие режиссеры есть… Но я пока отваги этой в себе не нахожу.

Пушкина настолько уважаешь, что к нему не подходишь. Понимаешь, что он где-то очень «там», а ты «здесь». Когда современного автора ставишь, то он в одной плоскости с тобой находится, по одной земле ходит, сейчас живет, и у тебя другое его восприятие.

***

Конечно, у меня есть мечта добраться до классики. Уже были попытки, по Лескову, например, ставил спектакль по Салтыкову-Щедрину. К таким спектаклям надо очень плотно готовиться, заранее текст в себя «загружать», его перерабатывать, понимать, насколько это совпадает с текущей действительностью. Для меня любой текст — это повод для диалога с сегодняшним днем. К тебе же приходит зритель, который сегодня живет, а не когда-то. Театр не музей. Тебе же не хочется, чтобы школьник три часа смотрел спектакль, и для него ничего не происходило. Например, он увидит твое «Горе от ума» и уйдет из театра с ощущением, что это унылое произведение. Очень важно найти «мостик», чтобы людям было интересно, чтобы спектакль был не поводом для диалога с прошлым, а тем, что происходит здесь и сейчас.

Некоторые люди выступают против «Онегина» Тимофея Кулябина, а, по-моему, замечательная постановка, она заставляет воспринимать роман не как произведение, когда-то написанное, а как то, после которого человек идет перечитывать, переживать… В этом есть большое уважение к классике. Точек зрения на произведения может быть много, один режиссер одну историю вычитал, другой — другую. Вопрос в том, насколько ты попадаешь в сегодняшнего человека.

Ты приезжаешь в другой город на постановку, встречаешь в такси человека, который ни разу не был в театре. Таких 95%. Для него это неинтересно. Что может привести человека в театр? Предложить ему очередную комедию? Дешевый способ заманивания. Надо нечто интересное, чтобы он пришел и вступил в диалог. Меня очень радует, когда зрители говорят: «Посмотрели спектакль, хочется перечитать». Автор стал интересен зрителю, соответственно, миссия по здоровому просвещению выполнена, писатель нашел читателя.

Также со Светланой Алексиевич. Это тяжелая проза, ее трудно перерабатывать. На бумаге ужас написан, каким образом его зрителю передать? Сложная история с каждым автором. Может, кроме Данилы Привалова (литературный псевдоним Мити Егорова — прим. авт.), потому что его я всерьез не воспринимаю. Кто-то воспринимает, я нет, хотя там искренние вещи написаны. Но это давно было, а я же меняюсь! Я писать-то, собственно говоря, бросил, после пьесы, где действие на кладбище происходило. Очень мрачная она у меня получилась, стало понятно, что надо остановиться. Сейчас иногда возникает желание написать что-то, но зачем, если вокруг столько всего прекрасного?! Есть столько хороших авторов, над чьими книгами можно подумать. Миллионы новых текстов постоянно в интернете появляются. Ты так же производишь буквы, и зачем?

***

Хотя много интересного происходит в современной литературе. Время отфильтрует, кто из авторов станет классиком. Может, и никто. Было огромное количество советской литературы, которая забыта.

Когда мы учились в институте на театроведческом факультете, у нас был потрясающий педагог по русской литературе, Юрий Николаевич Чирва. Он приходил, что-то рассказывал, а потом обязательно доставал из портфеля книгу, открывал ее и начинал читать. И ты видел, как он вступал в отношения с этим текстом, вчитывался в эти слова и буквы. Он пожилой уже, не сентиментальный, достаточно ироничный человек, но когда читал, то иногда аккуратно вытирал слезы. И ты понимаешь, что человек действительно восхищен этим текстом. И после этого как ты можешь подходить к книгам по-другому?!

Он заставлял нас читать и советскую литературу. «Цемент» , «Жестокость», «Битва в пути» и так далее. Они входили в программу, считаю, это было очень правильно. Ты, все прочитав, сможешь посмотреть, кто в итоге остался в литературе. И понимать, что были произведения гораздо сильнее, но кого-то запомнили только потому, что он стал в тот момент частью общественно-политической линии.

Если говорить о поляне современной литературы, то интересно читать всех, но на всех не хватает времени. Конечно, когда выходит новая книжка Захара Прилепина или Алексея Иванова, я ее читаю. Очень интересен Евгений Водолазкин. Владимир Козлов — очень хороший писатель. Пишет Пелевин новую книгу — понятно, с ней будет тяжело, они у него хотя разные, все равно «Чапаев и пустота» остается для тебя вершиной. Но все равно ты его читаешь. Ну, это как с музыкой. Я Шевчука когда-то слушал, потом перестал, но когда у «ДДТ» новый альбом выходит, то все равно его слушаю. Даже если тебе не нравится, что он делает сейчас, тебе важно понимать, в каком состоянии сознания человек находится, что у него за новый альбом. Так же и с авторами.

***

Сильно меня впечатлил «Крокодил» Марины Ахмедовой. Это журналистка, которая провела в Екатеринбурге несколько дней с наркоманами, принимавшими самый дешевый наркотик, «крокодил». Тяжелое произведение, но есть ситуации, когда надо заставить себя прочитать. «Раковый корпус» — тяжелейшее чтение, например, но очень важное.

***

Ефим Зозуля, по которому я буду ставить спектакль в Воронеже, это мое серьезное открытие недавнего времени. Он был одним из основателей журнала «Огонек», погиб во время Великой Отечественной войны. Я даже не знал про его существование, а у него замечательные произведения, короткие антиутопии с юмором. Грустные, но есть юмор и оригинальная авторская природа, с ней интересно поработать. В Воронеже буду делать один из его рассказов — «Рассказ об Аке и человечестве». Потрясающее произведение! Читаешь, и с ходу влюбляешься, понимаешь, тебе хочется это поставить. И если театр спрашивает: «А что бы вы хотели поставить?», то ты его называешь, и неважно, что ты еще не до конца понимаешь, как его ставить.

Есть какие-то мечты, конечно, в том числе и давние. Хочется сделать когда-нибудь спектакль по Рэю Брэдбери большой. Очень его люблю. Это из разряда того, что перечитываю иногда. В нем есть, при всей антиутопичности, замечательное ощущение красоты.

Я вообще люблю антиутопии, это всегда повод осмыслить текущую реальность. Что происходит в этом мире, где ты живешь, диалог интересный в тебе возникает. Описан, например, мир, где книги сжигают. И, с одной стороны, понимаешь, там общество, которому они, может, и не очень необходимы, а с другой стороны, ясно, насколько системе не нужны люди, которые могут осмыслять и делать выводы. Книги учат думать. Был курс у СССР, говорили: мы стараемся воспитать личность. Сейчас что происходит? Выросло энное количество личностей, и они начали между собой разговаривать. И точек зрения миллион, и каждая по-своему убедительна.

Чтение полезно для человека и для формирования личности. И не очень для формирования некого массового сознания. Если человек смотрит 300-серийный сериал, у него мозг разжижается, порог получения впечатления для него становится понятным, однообразным. А когда человек читает, он способен на колебание, что-то может ему понравиться, что-то нет, чтение учит думать. Поэтому у Брэдбери очень логично, что чтение не нужно государству, как и люди, которые читают, переживают, делают выводы. Но также у него показано и насколько без этого все теряет смысл…

Чтение, наверное, один из главных признаков, который отличает для меня человека думающего, личность, от человека-части толпы. Это некая необходимость, самовоспитание тебя за счет чего-то.

К примеру, книги по истории — это повод к осмыслению текущего момента. Зная историю, ты понимаешь, что в ней было, какие модели и схемы работали, какие нет. Когда я с «Цинковыми мальчиками» Алексиевич разбирался, то очень хорошо понимал, что модель, опробованная государством в Афганистане, она не изменилась. События последнего года происходили в многом, опираясь на эту же модель ведения войны. Та же схема — на чужой территории, от которой зависит целостность наших границ, выясняют отношения СССР и США. Другой вопрос, что во времена Афганской войны люди жили в ситуации информационной блокады, полностью верили тому, что им говорили из телевизора. У нас же сейчас вариантов и мнений очень много, и ты перестаешь понимать, что из этого — правда. Я из-за этого в фейсбук практически перестал заходить, не пишу и не хочу. Столько сил уходит на то, чтобы понять, где правда, где неправда, сколько негативных эмоций все это рождает… Лучше идти в репетиционную комнату, правда.

***

На гугл-хранилище у меня гигабайт пятнадцать разнообразной литературы лежит на всякий случай. Если вдруг отрубят интернет, если что-то с авторскими правами примут… Закроют основные книжные сайты, и все, как жить дальше?! А так, в общем-то, всегда с собой есть библиотека. И дома несколько полок с теми книгами, которые просто необходимо срочно прочитать, но, к сожалению, очень все это медленно читается.

Есть такая песня: «В мире написаны тысячи книг, может, миллионы, а, может,
триллионы Их прочитаешь — и ты уж старик, дряхлый старик с сединою беленной». Все книги прочитать ты все равно не сможешь. Это беда большая! Мне бы хотелось себя размножить, чтобы такие же Мити сидели, читали, и говорили: «Чувак, это обязательно надо прочитать, а за эту книгу берись в первую очередь!».

Текст: Мария Симонова

Фото: Мария Аникина