Принцип чтения.
Вячеслав Суханов: «Продал вратарские перчатки и купил книги»

Что читают те, для кого книги — часть их профессии, кто пишет научные статьи, рассказывает о литературе студентам, анализирует произведения? Что вообще привело их к литературоведению?

Мы решили выяснить у одного из самых ярких преподавателей филологического факультета Вячеслава Суханова, профессора, заведующего кафедрой истории русской литературы ХХ века в ТГУ. И узнали, какой автор заставил его расстаться с вратарскими перчатками, почему он не стал писателем, чем ему интересен Трифонов и ради чего нам всем нужно читать Библию.

— В детстве я любил играть в футбол, все свободное время в начальной школе посвящал ему, и читал не очень много. В те годы считалось очень крутым, если у тебя было что-то настоящее из футбольной экипировки. Я долго копил и купил себе вратарские перчатки. Помню, что они стоили 3 рубля 60 копеек. А потом так сложилось, что мне попались книги Фенимора Купера, его замечательные авантюрные истории об индейцах. Это писатель меня заставил читать. В итоге я продал вратарские перчатки, свою гордость, и купил в букинистическом магазине «Следопыта» Купера и книги Джека Лондона.

Приключенческая литература, пережитая мной в начальной школе — это было только начало.

В пятом классе, увлекся фантастикой, собирал библиотеку. В первую очередь меня привлекали русские авторы, например, Александр Беляев, «Голова профессора Доуэля» и другие книги. Я начинал как стандартный школьник. Может, чуть опережал одноклассников, поменяв вратарские перчатки на чтение.

***

Я собирался стать писателем. Когда учился в школе, меня интересовали физика, математика и литература. Русским языком не увлекался, к нему относился внутренне глубоко правильно. Как сказал Михаил Бахтин, язык для писателя — только материал. Но литературу я безумно любил. В четвертом классе начал писать «ура-патриотические» стихи. Их вывешивали в школе, моя первая учительница даже отправляла их в «Пионерскую правду». Конечно, моя самооценка здорово возросла! Ведь в четвертом классе я уже известный поэт, «зовусь я Цветик».

Более-менее я начал писать в 8–9 классе. Меня все поддерживали. Хотя теперь я понимаю, не за что было хвалить мои произведения. Кроме юношеского максимализма, и может, кроме удачных пары строк, в них ничего не было.

***

После школы я никуда не поступал, потому, что собрался в Литературный институт имени Горького. А в те годы требовалось, чтобы писатель обязательно знал жизнь. То есть, до учебы поработал на заводе или дворником, «доподлинно узнал, почем она, копеечка», как пел Высоцкий. И поехал на комсомольскую стройку, Саяно-Шушенскую ГЭС.

***

Это отдельная история. Я сразу же горько пожалел о своем решении. Добираться до места пришлось целый день. Почему-то думал, что раз стройка так называется, то она возле Шушенского. Долетел туда на самолете. А оказалось, еще надо плыть на «Ракете» целый день. Мне 17 лет, я совершенно, оторвавшийся от дома, никому не нужен…

Первое ощущение по прибытии: очень хочется есть. Иду в магазин, где ничего кроме болгарских маринованных яблок нет. Делать нечего, покупаю банку. Прихожу в гостиницу, и понимаю, что мне нечем ее открывать. В итоге справился с крышкой с помощью вентиля батареи. Ем яблоки и горько плачу о своей писательской доле. Как, оказывается, тяжело познавать жизнь в 17 лет!

Потом устроился работать, пришел в редакцию местной газеты, принес им свои стихи. Они там очень понравились, меня направили в литературное объединение «Стрежень». Начал ходить на занятия. Еще мои стихи записывали на краевом радио. Мой отец однажды даже порезался от неожиданности: он брился, и вдруг слышит, диктор говорит: «Сейчас молодой поэт прочитает свои стихи». И раздается мой голос. Отец заплакал: «Славка читает стихи!»

***

Когда я поработал и понял, что жизнь — это сплошное страдание (неслучайно моя любимая книга — Библия), то решил, что действую неправильно: чтобы хорошо писать, надо изучить, что сочинено до меня. Так я оказался на филологическом факультете. Начал узнавать, что уже написано и понял, что моя затея была наивной. Правда, я до сих пор продолжаю писать для себя, для друзей. Например, вот такое мое оптимистическое стихотворение:

А я еще не умер и потому доволен,
Что воздухом весенним пока могу дышать.
А я еще не умер, из жизни не уволен,
А, значит, что-то можно о ней мне написать.

Почему мы живем? Просто потому, что мы не умерли.

***

Мое желание стать писателем изменила не античная литература или классицизм, а реализм, классика. Прежде всего — Толстой, Достоевский, Чехов. После Чехова, я считаю, писать уже нельзя, можно только пописывать. Какой является современная литература после классиков? Конечно, есть жизнь, которую классики не знают, не видели, потому что умерли. И о ней тоже надо рассказывать. Блестящие художники сегодня есть. Когда я говорю «пописывать», то я иронизирую.

***

Как на мое восприятие книг повлияла работа? Я и любой другой литературовед, и киновед, и театровед сталкиваются с таким феноменом: когда мы что-то читаем или смотрим, то первоначально всегда воспринимаем работу как наивные люди. Книги я поэтому читаю по несколько раз.

Нет такой книги, чтобы прочитал и сразу все понял. Приходится перечитывать. И есть книги, которые этого заслуживают. Их можно читать, пока ты жив.

Одинаковых курсов у меня как у преподавателя нет. Что-то меняется каждый год. В этом проблема тех, кто занимается современной литературой. XIX век завершен, а с ХХ все не так. Раньше я читал повести Залыгина 1960-х годов. Сейчас рассказываю студентам о романе «Комиссия». Думаю, может, его заменить на «После бури». Прежде у Битова я выбирал «Улетающий Монахов», теперь говорю о «Пушкинском доме». Когда выходит какая-то книга, ты думаешь, включать ли ее в программу. Если раньше я читал у Буйды «Ермо», то теперь добавляю к ней его последний роман «Джунгли».

***

Мое отношение к писателям, естественно, тоже меняется. Работа литературоведа предполагает максимально глубокое истолкование произведения. Мы словно переводчики с языка образов на язык логических понятий. И я сам, и мой профессиональный уровень менямся с годами. Особенно за последние 20 лет, когда стало возможно знакомиться с новыми трудами по философии, философии языка, с книгами авторов, прежде в нашей стране недоступными.

И в любом случае, есть писатели, которые больше тебе по душе, а есть те, чью значимость ты понимаешь, считаешь, надо, чтобы студенты ознакомились с их творчеством, но от тебя они далеки.

***

Когда-то я читал у Андрея Битова ранние повести — «Призывник», «Улетающий Монахов». Мне он нравились глубоким психологическим анализом. А затем эволюция Битова лежала в сторону освоения других стратегий письма, он ушел больше в постмодернистскую поэтику, в исследование феномена «текст и реальность». Он предстал передо мною неожиданно для меня не просто как писатель с психологическим талантом, но и как глубоко интеллектуальный. Можно назвать его нашим Борхесом, хотя любые сравнения, конечно, субъективны. Но уверен, это глубоко интеллектуальная проза.

***

То, что я начал изучать творчество Юрия Трифонова, во многом случай. Когда я учился, как раз вышли три его повести: «Обмен», «Долгое прощание» и «Предварительные итоги». Мне повезло, что я им занимался и продолжаю заниматься. Это художник, которые соединил в себе Чехова, Толстого и Достоевского. Неслучайно другой писатель Юрий Нагибин сказал: «Все, кого я ни читаю, — Трифоновы разного калибра». Его поэтика напоминает Чехова. Это истории об обычной жизни. Ничего особенного не происходит. Нет убийств, приключений, авантюр.

С другой стороны, он наследник и классической линии, не модернистской, а реалистической. Прежде всего — Достоевского. Это глубокий психологический анализ человека. У Достоевского Раскольников беспощаден по отношению к чужим. Он готовится к убийству, оно банально, оно на почве ограбления. Но он развитый человек, ему не нравится, что он просто убийца, ему нужно самооправдание продумать. И он подводит под преступление философскую базу. Об этом есть прекрасная книга Юрия Карякина «Самообман Раскольникова». Он косвенно заботится о матери, о сестре, но на самом деле убивает из-за себя. Ему нужны деньги, он не хочет быть униженным жизнью. А Трифонов продолжает это исследование. Он говорит, что жизнь унижает всех. Это фатально. Она никогда не совпадает с тем, что мы о ней думали.

Или исследует в «Обмене», что мы беспощадны не только к какой-то старушке, но и к тем, кого любим. К собственным близким, к детям, матерям, отцам. Мы очень жесткие по своей природе, так выражается наша тварность, животность. Он показывает, как сын, чтобы получить комнату, берет у больной раком матери ключи. Речь о том, будешь ли ты достаточно человечен, чтобы позволить матери спокойно прожить оставшиеся дни, или ради эгоистической выгоды придешь и скажешь: «Дай ключи, люди хотят посмотреть жилье» и тем самым дашь ей понять, что она скоро умрет. У Достоевского описывается экстремальное, а мы не убийцы. Мы жестоки в микродозах. Трифонов идет дальше, он показывает повседневные ситуации. Это в природе каждого человека.

От Толстого у Трифонова умение не превращать человека в ситуативное существо. Его лучше персонажи сохраняют этический стержень, они знают, что такое хорошо, что плохо. На позднего Трифонова, считаю, оказал влияние Пастернак. Его строка «Жизнь прожить — не поле перейти». Важно, каким был твой вектор. Не надо искать идеальных людей, надо искать идеальное в человеке.

***

Сейчас нет подобных художников, со столь глубоким психологическим анализом. Например, Пелевин — он интеллектуал. Но его проза — это проза идей, он боится трогать человека или просто не может так писать. Есть постмодернистская игровая проза, есть абсурд и драма. Но там просто ограничиваются констатацией факта: «Жизнь абсурдна, мы все в абсурде», и не более того. А, может, вопрос надо ставить следующим образом: сам человек и есть источник абсурда?

***

Трифонова я перечитываю и открываю для себя новые смыслы. Я переписываюсь с вдовой писателя Ольгой Романовной Мирошниченко-Трифоновой. Она мне зимой задала вопрос: «Чего боится Антипов в романе „Время и место“?». Я только в начале лета нашел ответ, пришлось перечитать книгу. Собираюсь ей написать, что, как мне кажется, Антипов преодолевает самый большой свой страх — что его жизнь не сложилась, а одновременно страх смерти.

Неслучайно Дмитрий Быков в своей книге о русской литературе писал, что Юрий Трифонов до сих пор самый неразгаданный писатель. Мне было лестно читать, что Трифонов не дается. Он пластичный и глубокий.

***

Любимая книга у меня — Библия. Думаю, в этом я стандартен. Эта книга на все времена. Студенты, к сожалению, от нее сейчас далеки. Их спрашиваешь, сколько в Библии Библий — и даже этот вопрос их ставит в тупик. Они не знают, что там разные религии представлены. А ведь есть писатели, ориентированные на ветхозаветные ценности, а есть на евангельские, новозаветные.

Библию надо знать, поскольку это одна из самых гениальных книг, созданных, как я полагаю, коллективным разумом.

Прежде всего, она важна с точки зрения понимания природы человека. Современный человек, как мне представляется, слишком высокого о себе мнения. Он высокомерен, являясь червем, он думает, что он бог. Библия же обращает людей к пониманию их собственной тварности. Не в обидном смысле, а в том, что человек сотворен, он не творец. Как Булгаков иронизирует: человек даже не знает, что с ним будет завтра, и не переедет ли его трамвай. Библия учит пониманию истинного масштаба вещей, поэтому ее надо читать и перечитывать.

Еще там есть безумно глубокие отдельные книги. Мне книга Экклезиаста кажется очень мудрой. Она о стратегиях жизни. Он рассказывает историю, каким он был царем. Я вынужден студентам ее комментировать: «Вы представьте, вы долларовые миллионеры, как бы вы жили?». У него все есть, он царь. Пробует разные ценности, строит дворцы, но не находит счастья, не реализуется в любви. И он убеждается: все суета сует. Разумеется, в этой книге ему нужно все попробовать, чтобы прийти к абсолюту, к Богу. Но если мы задумаемся, то это еще и история о ложности человеческих поисков. Надо свой масштаб своей личности и себя определять рано, чтобы потом мудро жить. В Библии вообще много замечательных историй и мудрости, которая нужна современному бегущему, жующему, торопящемуся человеку.

***

Сегодня искусство чтения — это почти утраченная наука. В школах ей не учат, к сожалению. Есть ЕГЭ, к нему и готовят. Мы не умеем читать. Смотрим в книгу, видим буквы, а нужно видеть смыслы. Не знаю, как это можно восстановить. К сожалению, это от нас не зависит. Все решения на уровне министерства принимаются.

Например, студенты удивляются, когда начинаешь объяснять им, о чем роман Булгакова, когда говоришь им, он о том, что люди в истории совершили неправильный выбор. Понтий Пилат неслучайно спрашивал, человек доброе существо или злое. Иешуа считал, что доброе, а Пилат — что злое, его можно только палкой, кнутом призвать к порядку. Воланд в московских главах действует потому, что был сделан исторический неправильный выбор. Ставка на то, что человек по природе своей зол. И Воланд вошел, стал веселиться. Это историософский роман, не психологический. Он о том, куда идет история. Если мы посмотрим, что сейчас происходит в мире, то поймем, что Булгаков, может, был прав. Договариваться не умеют не только на уровне государств, но и мы друг с другом. Мы подозрительны в жизни. Мы плохие. Человек — существо плохое…

***

Что сегодня в основном читают? Несерьезную литературу, детективы, фэнтези, то, что не напрягает. И кино смотрят такое же. Значит, человек разучивается думать. И так очень интересный нейрофизиолог Савельев пишет о конфликте между телом и мозгом. Тело не хочет, чтобы наш мозг думал, поскольку тогда он высасывает всю энергию тела, а иначе потребляет всего 10–15%. Из-за этого мы думаем только в кризисные периоды. К примеру, студенты в сессию.

Человек разучивается думать. Серьезная литература — она хотя бы направляет. Разные нужны художники. Вот Василий Гроссман в романе «Жизнь и судьба» первым сделал социологический анализ двух глобальных мировых тираний. Социализм сталинского периода и фашизм все же разные вещи, но анализ серьезный. По его книгам Бондарчук-младший снял «Сталинград». Это совершенно не Гроссман, а другая, сентиментальная история, массовое кино. Нет настоящего в этом фильме. Гроссман же показывает, что человек свободным становится только перед лицом смерти. Такая экзистенциальная версия. Роман был арестован, с автором ничего не сделали, но сказали, книга будет опубликована, может, лет через 300. Но, слава богу, он вышел в 1990-е.

***

С книгами у меня связано много историй. Например, один мой друг биолог плавал на научно-поисковом судне «Мыс тихий». Я ему книги посылками отправлял во Владивосток, составлял перечень для чтения на всю поездку. Судно уходило на 6 месяцев в море, он читал, потом мне писал, мы обсуждали книги.

Другой мой друг очень любил Высоцкого, собрал большую коллекцию записей на бобинах. Мы с ним делали, как я думал первый, но потом оказалось, второй в Томске вечер, посвященным Высоцкому. Я выступал, рассказывал о поэте, а он включал записи. Это было в конце 1980-х.

Еще в те же годы я работал в обществе «Знания», поскольку денег мне не хватало, приходилось подрабатывать. Много ездил по общежитиям, где жили рабочие. Им про писателей было неинтересно, а про Высоцкого они с удовольствием слушали. Я ездил с красным магнитофончиком, записи возил с собой, друг их мне одалживал. Включал им песни, потом что-то объяснял. За лекцию, как сейчас помню, платили три рубля.

***

О поэзии я могу говорить бесконечно. Для меня ключевой поэт — Пушкин. Это очень оригинально, но он на самом деле гениальный поэт. Особенно если еще взять эпоху, когда он жил, и как он жил — это гениально!

Также гении нашей классической поэзии — Лермонтов, Тютчев. У меня много любимых авторов. В ХХ столетии — это весь Серебряный век… Но самым гармоничным мне представляется Пушкин, а потом Пастернак. Это поэты, которые, я бы сказал, поняли место человека, его малость. Особенно поздний Пастернак. Я люблю его стихотворение «В больнице». Там есть блестящие строки, когда он к богу обращается:

«Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр»

Это путь человека. Мы рождаемся изделием, а проходя жизнь, можем, должны постараться стать перстнем, который Бог спрячет в футляр. Он — гениальный поэт.

***

Не могу сказать, что люблю Бродского, но какие-то его вещи цитирую для себя. Например, «Воротишься на Родину. Ну что ж. Гляди вокруг, кому ещё ты нужен». Классно, когда ты никому не нужен, и тебе никто не нужен. Не страдать, не мучиться. Такой отчуждающий характер в поэзии Бродского. Никому никто не нужен, все только делают вид.

Вероятно, поскольку я начинал формироваться со «Следопытов» и Купера, я ближе не к Бродскому, а к позднему Пастернаку и пониманию того, что «Жизнь прожить — не поле перейти». Пусть может это и банально…

Текст: Мария Симонова

Фото: Владимир Дударев